Хорошо работающий пылесос для меня куда важнее атомной бомбы, и всем, кого я знаю, совершенно безразлично, что земля вертится вокруг солнца, а не наоборот, или луна – вокруг земли, хотя закономерность приливов и отливов, вероятно, не безразлична морякам и ловцам устриц, до кому какое до них дело? Грин для меня важнее самого Господа Бога. Как, в сущности, и Кейгл, и человек, которому я сдаю в чистку свою одежду, а слишком громко орущий транзистор для меня куда большая катастрофа, нежели следующее землетрясение в Мексике. «Рано или поздно это случится и с тобой» – такая мысль наверняка хоть раз мелькнула у матери после того, как я отказался взять ее к себе, отторг ее, – ведь она была всего лишь человеком. Впрочем, у нее хватило великодушия ни разу не сказать мне это. Но я знаю, эта мысль у нее хоть раз Да мелькнула.)
– Когда я была маленькая, ты со мной играл? – спрашивает дочь.
– Ну как же, – отвечаю. – А ты как думала? – От ее вопроса меня почему-то пробирает дрожь недоброго предчувствия.
– А ты когда-нибудь подбрасывал меня в воздух? – допытывается она. – На закорках носил, рассказывал перед сном сказки, брал на руки и ходил по комнате и говорил разные разности, всякую забавную чепуховину?
– Всегда, – отвечаю я. – Как же иначе. – В глазах у нее сомнение, и мне становится не по себе. – Что ж я, по-твоему, совсем чудовище?
– Теперь ты ничего такого не делаешь.
– Ты теперь большая. Когда я прихожу, я всегда кричу «привет», верно? А ты даже не отвечаешь.
– А когда я была маленькая, мне устраивали какие-нибудь праздники? Дни рожденья?
– Ну как же. Очень славные праздники. Мама тогда прямо из кожи вон лезла, чтобы все устроить как можно лучше.
– А я их не помню.
– Нет, помнишь. Ты про них говорила.
– Я спрашиваю про те, когда я была совсем маленькая. И приходили все наши родные, и суетились вокруг меня, и дарили мне дорогие подарки?
– Да. Тогда я много с тобой играл. Вернусь, бывало, с работы – и первым делом к тебе. Тебя мне хотелось видеть прежде всех. Я всегда с тобой играл.
– Мама так и говорила. Но я не верила.
– За кого же ты меня принимаешь?
– Ты всегда разный. Вечно меняешься. Иногда я что-нибудь сделаю – ты засмеешься, а в другой раз сделаю то же самое – и ты сердишься, ворчишь и гонишь меня прочь. И я очень не люблю, когда ты выпьешь. Никогда не известно, чего от тебя ждать.
– Ты сама такая же.
– Но ты отец.
– И это нелегко.
– Не знаешь, как быть отцом?
– Я стараюсь. Я всегда старался как мог. И сейчас стараюсь. Прежде я играл с тобой каждый вечер: приду со службы – и к тебе. – Я говорю с жаром, захлебываюсь словами, бурлящим потоком добродетельных воспоминаний, наконец-то представился случай раз и навсегда оправдаться перед ней, очиститься от напраслины, которую она на меня возводит, будто я плохой, нерадивый отец. – Я даже играл с тобой в бейсбол пластмассовой битой и мячиком, когда ты была маленькая и не знала, что бейсбол мальчишечья игра, и учил тебя плавать. Это я тебя научил. Я велел тебе опустить лицо в воду и пообещал, что, если ты мне доверишься, ничего с тобой не случится и ты будешь держаться на воде. Тогда ты мне верила и не боялась. Вот так я и научил тебя плавать. Каждый день, бывало, только приду с работы – а ты была тогда еще совсем малышка, и жили мы в городе, – сразу снимаю шляпу – я тогда носил шляпу, эдакую смешную мягкую шляпу с полями, в них и сейчас еще ходят, – подсаживаюсь к тебе, опускаю голову, и пожалуйста, таскай меня за волосы. Тебе это очень нравилось. Может, потому, что тогда у меня было куда больше волос, ха-ха. Ты тогда была совсем крошка, не умела еще ни ходить, ни стоять. Каждый день приду, бывало, домой, чмокну маму в щеку – и сразу к тебе. Наклоняю голову, а ты ручонками хватаешь меня за волосы и тащишь, и уж так радуешься, и смеешься, и прыгаешь, и визжишь, брыкаешься, мы прямо боялись, как бы ты не скатилась с кровати или не вывалилась из колыбели. Ха-ха. Ты хохотала как сумасшедшая. А мама смотрела на тебя и тоже смеялась. И так бывало каждый день, как только я возвращался со службы. А потом, когда ты немножко подросла и тебе вырезали миндалины, – не унимаюсь я, одержимый воспоминаниями, – я каждую ночь перед сном рассказывал тебе сказку, иначе ты не засыпала. Ты требовала. Это было твое неотъемлемое право, ха-ха, услышать от меня сказку. Каждый вечер. И обычно все одну и ту же сказку. Тебе не нравились новые сказки. Сперва я рассказывал «Золушку», а потом «Питера Пэ-на», когда ты посмотрела его по телевизору. Мне приходилось разыгрывать перед тобой Питера Пэна. Ты меня заставляла. Я, знаешь, чуть не переломал себе ноги: каждый вечер прыгал с тахты на пол – делал вид, будто лечу. Ха-ха. Потом были «Петя и волк» и «Зигфрид» – однажды я прочел тебе целиком всю историю Зигфрида, и ты была тогда такая добрая девочка, даже расплакалась от жалости к этому болвану, и больше я ее тебе уже не читал… еще я рассказывал потом про Братца кролика и Смоляное чучело, а одно время пытался рассказывать про пастушонка, который понапрасну кричал, что на стадо напал волк. Но эта история совсем тебе не понравилась, наверно потому, что под конец волки мальчика съели, так что мы вернулись к «Золушке» и «Питеру Пэну». И всякий раз, когда я подходил к тому месту, где принц просит Золушку выйти за него замуж, ты перебивала меня и отвечала: «Конечно, принц!» Неужели не помнишь? Мама помнит. «Конечно, принц!» – кричала ты, и мы с тобой оба хохотали. А мама стояла в дверях и слушала и тоже принималась смеяться. Если я уезжал из города, вечером, когда тебе пора было ложиться спать, я старался позвонить по телефону и рассказывал тебе сказку по междугородной линии. И каждый раз надо было рассказывать одинаково, ничего не меняя. Ты меня заставляла, ха-ха. Если я пробовал что-то быстро пробубнить или пропустить для скорости, ты тут же очень строго меня поправляла и заставляла, чтобы все шло по-твоему. Ох, и строгая же ты была, и непреклонная. Точно маленькая суровая принцесса. Ха-ха. Ты все сказки знала наизусть и ни слова не позволяла мне изменить. Каждый вечер. Ха-ха. Неужели не помнишь?
Но она мне не верит.
А мне все равно.
Моему сынишке приходится нелегко
Моему сынишке в этом году в школе все дается нелегко: и гимнастика, и математика, и занятия, на которых требуют выразительной речи. И похоже, ему не только в школе трудно, но всюду и везде. (Дома со мной. С моей женой. С дочерью. Похоже, у него теперь всякий школьный год начинается с трудностей, но с каждым годом дела идут все хуже. Боюсь, он меня подведет.) Мой мальчик терпеть не может гимнастику и уроки красноречия. Прежде гимнастика ему нравилась. (Красноречие не нравилось никогда.) Теперь гимнастика, бесконечные упражнения, которые ему не даются – все эти подтягивания, выжимания в упоре, лазанье по канату и кувырканья, – приводят его в ужас. Он терпеть не может лазать по канату, подтягиваться и кувыркаться и боится этого чуть ли не до немоты (кажется, так и видишь свинцовый ком, что застрял у него в горле), даже говорить обо всем этом не хочет (словно стоит только упомянуть о своей ненависти к этим нелепым гимнастическим действам, и сразу нарушится некое тайное табу, и тогда в наказание ему придется бессильно и неуклюже, у всех на глазах, проделывать их лишний раз). Моему мальчику ненавистен Форджоне, коренастый, грудь колесом, обезьяноподобный учитель гимнастики, заросший жесткими курчавыми черными волосами – они пробиваются даже сквозь его белую спортивную рубашку и только на голове не желают расти; этот учитель, захоти он, голыми руками с легкостью сделает из меня котлету, и он на свой лад, грубовато, властно и топорно, пытается помочь моему напуганному сынишке, вселить в него мужество, но только еще больше его запугивает.
