Она отправилась на поиски лыж вместе с другими. Она не могла
не пойти. Она пошла и убедилась, что это действительно кошмарный сон. Ничего
больше.
Она не кажется мне разочарованной этим. Она не казалась мне
разочарованной, даже когда говорила о пещере. Чего не скажешь обо мне. Я очень
разочарован. Тем, что одна из центральных фигур моей композиции оказалась
поврежденной. Хорошо еще, что мне быстро удалось поправить ее и снова залить
лицо подонка Кирилла льдом.
Получилось даже лучше, чем было изначально.
Получилось так хорошо, что я подумал: почему бы не покрыть
все фигуры еще одним слоем льда? Иногда полезно делать такие вещи: материал
кажется живым, и это еще больше подчеркивает прихотливость смерти.
Я должен подумать о ее разнообразии. О разнообразии
выражений ее лица.
— Кажется, я готов пересмотреть концепцию — именно Она
помогла мне в этом. Женщина, которой будет отведена центральная роль. Женщина,
которой я буду поклоняться. Моя собственная женщина, я держал ее грудь, как
птицу в руке.
Смерть может нести ужас. Может нести покой. А может нести
любовь: рано или поздно мы все будем ждать своих возлюбленных в темноте ее
глазниц. Именно здесь назначаются все самые главные свидания в жизни…
Я много думаю об этом в последнее время. Моя возлюбленная
будет ждать меня. А я буду ждать Ее. И мы никогда не расстанемся.
Никогда.
"Холодно.
Боже мой, почему так холодно?
Ведь в камине всегда горит огонь, и Марк подбросил дрова —
как раз перед тем, как я погрузилась в сон. Почему так холодно и почему так
болит голова? И саднит рука, обожженная факелом… Да, факелом в пещере, хотя
Марк попытался уверить меня в обратном. Он сказал, что я обожгла руку
зажигалкой, когда пыталась прикурить сигарету у скал… Что я просто забыла об
этом.
Как я могла забыть?
И почему так холодно?
Так холодно, что даже не хочется открывать глаза. А вдруг я
открою глаза и сразу же окажусь в той пещере, подо льдом…
Горло болит по-прежнему, даже остывший компресс его не
спасает. И странная сухость во рту — почему? Я же ничего не пила, даже от
мартини отказалась. Мне вообще нужно воздержаться от спиртного, так будет лучше
для всех. Так я сумею сохранить ясную голову".
…И все-таки Ольга открыла глаза. Но то, что она увидела,
потрясло ее. Потрясло даже больше, чем произошедшее прошлой ночью в пещере. Как
бы там ни было, люди, спрятанные во льду, не имели к ней никакого отношения.
Она была лишь случайным свидетелем, не более. Теперь это каким-то странным
образом касалось ее самой.
Ольга лежала, свернувшись клубком, прямо на снегу, недалеко
от их коттеджа. Она была лишь в комбинезоне и ботинках, даже куртки на ней не
было. Она поднесла к лицу перебинтованную руку, коснулась ею волос, выбившихся
из-под вязаной шапочки. Голову плотно стягивал обруч горнолыжных очков. Зачем
ей понадобились очки ночью и что она делает здесь?
Она заснула в своей кровати, а Марк все еще сидел за
компьютером. А потом подбросил дрова в камин. Тогда она испытала к нему
странную, необъяснимую ненависть. Приступ испугал ее, но быстро прошел. Еще до
того, как… До чего?
Похоже, она не помнит, как заснула.
Ольга приподнялась и попыталась встать. Не так-то просто… Не
так-то просто…
Не хватало остаться здесь до утра и замерзнуть насмерть.
Спасительный дом был совсем рядом, но добраться до него не
было никакой возможности: казалось, ее собственное тело было против нее.
Ольге стало по-настоящему страшно. Даже в горах, в полном
одиночестве среди скал, ее не сковывал такой ужас.
Что она делает здесь и как сюда попала?
Только Манана могла знать об этом, только Манана, ее
сумасшедшая мать. Перед самой смертью она несколько раз уходила из дома: отец
даже был вынужден на какое-то время оставить работу, чтобы следить за ней…
Почему все эти давно забытые, задвинутые в дальний угол души подробности ее
несчастного детства всплывают теперь, в точной хронологической
последовательности?
Потому что она — Ольга — в точной хронологической
последовательности повторяет все круги ада, пройденные Мананой?
Ольга тихонько заскулила и обхватила голову руками.
Очки… Почему на ней очки, почему она не помнит, как
оказалась здесь? Очки мешали, сдавливали голову раскаленным обручем — и Ольга
сорвала их, надеясь, что хоть так избавится от обруча. Но боль в висках не
проходила.
— Марк! — неслышно позвала она. — Марк! Я
здесь… Приди, пожалуйста… Забери меня отсюда…
И он как будто почувствовал движение ее почти бесплотного
голоса: дверь коттеджа распахнулась, и на пороге, в ореоле теплого домашнего
света возникла его фигура. Несколько минут он стоял, вглядываясь в темноту.
Потом сбежал вниз со ступенек и быстро пошел по протоптанной в снегу тропинке.
В противоположную от Ольги сторону.
Сейчас он скроется из виду, и Ольга останется здесь, наедине
с темнотой и страхом перед собственным прошлым, настоящим и будущим…
— Марк! — Она вложила в свой слабый, кажется,
навсегда севший голос все отчаяние, всю муку, которую испытывала.
И он услышал ее.
Он услышал и обернулся.
— Марк! — Нужно дать ему понять, что это не
наваждение, не шепот полуночных сосен, не фальшивое пение всех
дьяволов-искусителей, вместе взятых.
Ей удалось приподняться на колени в смятом ее собственным
телом снегу.
— Марк! Пожалуйста, Марк…
Наконец-то он увидел ее беспомощную жалкую фигурку и
бросился к ней.
— Кара!
— Марк! Милый. — Она зарыдала и обвила его шею
руками. — Забери меня отсюда… Забери, иначе я умру…
— Что ты здесь делаешь, кара? — Даже не выслушав
бессвязные речи Ольги, он сорвал с себя куртку и укутал ею жену.
— Я… Я не знаю… Я не помню… Пожалуйста…
Стиснув зубы, он подхватил ее на руки и понес в сторону
коттеджа. Но даже его сильное, всегда уверенное в себе тело не дало Ольге
ощущение безопасности.
…Спустя пять минут она уже сидела в кровати и тихо плакала.
В пальцах ее была зажата кружка с обжигающе горячим молоком, но она даже не
замечала жара, идущего от кружки.
— Объясни мне, пожалуйста, что произошло, кара? —
в очередной раз спросил Марк, возясь с новым компрессом.
Что она могла ему ответить?
— Почему ты ушла из дому? Откуда эта жажда ночных
приключений? Разве тебе не хватило прошлой ночи? Ты же больна. Доктор сказал,
что ты должна полежать хотя бы пару дней.
