Покидать Петроградку ей не хотелось категорически, а все
из-за Васьки. И из-за времени, которое она тратила на дорогу, всего-то
пятнадцать минут пешком, а если идти проходными дворами – можно выгадать еще
пять. Самообман – вот как это называлось, как будто если Мика начнет ездить в
центр и десять минут распухнут до часа, что-то непоправимо изменится.
Все и так непоправимо.
Особенно теперь, когда Васька начала запирать дверь своей
комнаты на ключ.
Замок в ней существовал всегда, с незапамятных времен,
возможно – со времен рокового влечения деда-академика к «этой суке В.». Замок
существовал, только ключа к нему не было. Мика считала, что он утерян
безвозвратно, задолго до ее рождения, задолго до рождения мамы, и каково же
было ее удивление, когда он обнаружился висящим на Васькиной груди.
Васька нашла его в кладовке, не иначе. Под ржавой рамой
велосипеда, на котором мама и отец совершили свой побег на. небеса.
Велосипеда никогда не существовало.
А ключ – существовал.
Старинный, тяжелый (и как только Васькина шея выдерживает
такую тяжесть?), с фигурной бородкой, с растительным орнаментом, обвивающим
длинное тело, похожий на стилет и флейту одновременно. Драгоценные камни – вот
чего ему не хватало. Жемчуг, рубин, изумруд; кошачий глаз, делающий воина
невидимым в бою; сапфир, помогающий творить чудеса…
– Что происходит, Васька? – спросила Мика. –
Откуда у тебя этот ключ?
– Это мой ключ.
– Зачем он тебе?
– Не хочу, чтоб ты заходила в мою комнату, когда я
сплю. Не хочу, чтоб ты вообще туда заходила…
– Ключ – это лишнее, Васька. Я могу пообещать тебе…
– Не нужны мне твои обещания.
Мика растерялась. Она была опустошена, раздавлена. Лишь
теперь она поняла, как важны ей были несчастные полтора часа у постели спящей
Васьки. Иллюзия мимолетной близости – только это у нее и было. Теперь – не
будет. Мика могла бы устроить дискуссию на тему, что в Васькиной комнате нужно
убираться – хоть изредка, менять белье, менять наволочки на подушках, да мало
ли чего нужно. Все разговоры – в пользу бедных, не исключено, что и самой
Ваське в скором времени надоест таскать на шее ленточку с ключом, она спрячет
его под подушку, а потом переложит в ящик стола, а потом и вовсе забудет о нем.
А если не забудет – то обменяет у своих дворовых приятелей на какую-нибудь
мелочь, способную составить счастье десятилетней девочки.
Мимолетное, как и любое счастье.
Как бы то ни было – в Васькину комнату Мика не попадала. И
полтора часа, принадлежавшие мечтам об их с Васькой будущей счастливой жизни,
она впервые провела совершенно в другом месте, а именно – на кухне. Нельзя
сказать, что до этой ночи кухня была центром Микиной жизни в доме, скорее –
вызывала смутный, почти суеверный страх: огромная, слегка вытянутая, она
заканчивалась эркером с тремя сводчатыми окнами. Верхние фрамуги каждого из
окон были украшены витражами. Витражи (по преданию), лет сорок назад созданные кем-то
из учеников деда, являли собой картинки из жизни средневековых городов: Гент,
Утрехт, Антверпен, чем-то неуловимо напоминающие Ленинград шестидесятых;
традиционный набор символов, традиционный набор ремесел, традиционный набор
предметов, знакомых и совсем незнакомых Мике – астролябия, арбалет, дароносица,
дарохранительница, двойная свирель, виноточило
[6]
.
Подражание готике или, скорее, пародия на нее.
Под витражами спокойно текла Песочная набережная и спокойно
текла река за набережной, и – в отдалении – спокойно зеленел Крестовский
остров. Плоский (почти Гентский? почти Утрехтский?) пейзаж иногда перечеркивали
ветки тополя, что придавало готическим окнам некую, не вписывающуюся в
арт-концепцию, барочность.
Остальная начинка кухни была много старше витражей: все эти
резные буфеты, стулья и шкафчики; пол, выложенный потрескавшейся местами
метлахской плиткой; массивная дубовая столешница, вполне пригодная для Тайной
Вечери; старинная плита, которую в прежние времена растапливали дровами, а
последние лет пятьдесят использовали в качестве разделочного стола. Были еще
ниши и нишки с вазами, сухими цветами и мелкой скульптурой. Часть скульптур
была отлита и изваяна дедом, часть – подарена ему студентами Академии. Мика
довольно быстро научилась отличать студенческие поделки, все они были с
секретом, с начинкой, с двойным дном. Самым простым оказалось обнаружить
надписи на недоступных для глаза частях скульптур, что-то вроде именных клейм.
Надписи были самыми разнообразными:
«Ars simia naturae»
[7]
«HOMO BULLA EST»
[8]
«Верую в коммунизм, но в Святую Церковь больше»
«In viridi teneras exurit medulas»
[9]
«НИНОЧКА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!»
«хочу в Америку»
«omnia vincit amor»
[10]
– и прочая отчаянная
дребедень. По частоте упоминаний лидировала любовь в самых разных ее
проявлениях, второе место прочно удерживалось за пигмейскими вызовами Советской
Власти, третье – за низкопоклонничеством перед Западом. Бедные бородачи из
серого маминого альбома! Не повезло вам со временем, что тут скажешь? Из
одиннадцати кухонных скульптур две были величиной с тушканчиков, еще три – с
мускусных крыс; одна, изображавшая эстонского рыбака с трубкой, – едва ли
не с саму Мику, еще одна (узбек в тюбетейке, с русской девочкой на руках)
сигала почти под потолок. Несостоявшийся памятник дружбы народов в Чирчике –
так, после недолгих раздумий, решила Мика.
Она не любила кухню еще и из-за этих дурацких узбеков и
эстонцев, уже давно пора перетащить их в дедову мастерскую, к девушкам с
веслами, рабочим, колхозникам, сталеварам, лошадям Тамерлана и маршала
Рокоссовского; Ведь совершенно невозможно принимать пишу на глазах у
голодающего африканского ребенка, даром, что он деревянный!:. Ваське – той было
совершенно наплевать, где глотать бутерброды и пить чай, а Мика – она другой
человек.
Слишком впечатлительный…
Непонятно, что привело ее на кухню в ту ночь. В сочащемся из
окон сумраке она предстала перед Микой еще более загадочной, чем всегда, еще
более устрашающей. Она была наполнена шорохами сухих цветов в вазах, вздохами и
лепетаньем скульптур, и сами скульптуры – Мика могла поклясться, что они
движутся, сжимают кольцо вокруг нее.
И запах.
Запах табака, очень крепкого, ядреного, мужского.
Мика не помнила, курил ли дед, но мама и отец не курили точно.
И дядя Пека не курил, а визиты Саши и Гоши были слишком кратковременны – и двух
затяжек не успеешь сделать. И вот теперь этот запах, без всяких ароматических
отдушек, ничего общего с запахом табака «Кэптэн Блэк», или «Боркум Риф», или
«Амфора Ванилла»: они продавались в маленьком магазинчике «Табачная лавка № 1»,
куда Мика изредка захаживала поглазеть на кальяны.
