Возможно, именно так, хотя все было по-другому: они погибли
очень взрослыми состоявшимися людьми, не имеющими ничего общего ни с пареньком,
ни с девушкой. За рулем «Форда» сидела порывистая мама, но если бы даже сидел
отец – ничего бы это не изменило. Лобовое столкновение с «КамАЗом», внезапно
выскочившим на встречку, у них не было никаких шансов.
Никаких.
Она ни разу не дала повода усомниться в том, что лучшей
дочки не сыскать, – не то, что капризная, деспотичная уже в младенчестве
Васька; она почти не болела, и не ломала рук и ног, и не приставала к старшим с
циничным вопросом «откуда берутся дети?», она с легкостью проскочила переходный
возраст, нисколько не заметив его проблем. Она не требовала сапог-ботфортов,
как у Линды Эванжелисты, не шлялась по сомнительным диско-заведениям, ни разу
(даже из любопытства) не мастурбировала в душе и безропотно переходила из
класса в класс схорошими и отличными оценками. Заставить себя через «не могу»
учить алгебру и начала анализа – пожалуйста, заставить себя есть ненавистные
гранаты для повышения гемоглобина в крови – да ради бога! Такой она была
всегда.
Мика. Микушка. Мое загляденье – называл ее отец, только он.
Микушкой она была для мамы, Микой – для всех остальных, теперь и не вспомнить,
откуда что пошло.
Или ей просто неохота вспоминать? «Необыкновенные
приключения Дони и Микки» – привет из детства.
Глупое обезьянье кино.
Обезьянье – в самом прямом смысле, сюжет и держался на
бессовестно неправдоподобных похождениях двух шимпанзе. Дони и Микки.
В качестве кумира – смешно сказать – она выбрала Микки.
Очеловеченного. Прямоходящего.
Микки, Микки, Микки.
Слегка трансформировавшись (Микки-Мики-Мика), имя прижилось.
Приклеилось к коже, наросло рыбьей чешуей, по-другому не скажешь. Если содрать
чешую (вряд ли удастся сделать это без крови) – то проступит ее настоящее, то
самое, что указано в паспорте – Полина.
Ее могли бы звать Полей или Линой, или Полинькой, или
Линочкой, но нет же! – еще в детстве она настояла на Микки-Мики-Мике.
Кажется, это был едва ли не единственный случай, когда она настояла на чем-то,
проявила характер, обычно податливый и мягкий, как воск. Проявлять характер –
была прерогатива Васьки. Васька делала это со страстью и надрывом, к месту и не
к месту демонстрируя восхитительную склочность, фантастическую безбашенность,
упоительное паскудство. Даже гибель родителей нисколько не повлияла на Ваську.
Нисколько – так хотелось думать ей.
И Васькино горе не шло ни в какое сравнение с ее собственным
горем, горем старшей, почти взрослой дочери. Ее горе было всепоглощающим,
осмысленным, эксклюзивным, она (не Васька) ездила в морг на опознание, она (не
Васька) от начала до конца прошла весь ад похорон, она (не Васька) упала в
обморок на кладбище, когда первые комья земли с глухим стуком ударились о
крышку отцовского гроба, кто теперь будет звать ее мое загляденье?
Кто?..
Смерть делает людей несправедливыми. К себе и к другим, но
больше – к другим. Должно быть, Мика была несправедлива и к Ваське, вернувшейся
от дальних родственников отца через неделю после похорон. Всю эту неделю,
проваливаясь в забытье их прошлой счастливой жизни и раздавленная кромешным
ужасом нынешней, она мучительно соображала, как сказать шестилетней сестре о
том, что увидеть родителей ей больше не суждено. Никогда.
Ни-ког-да.
Мика не отличалась особым воображением, не то, что
Васька, – и потому не нашла ничего умнее, как сочинить стандартную историю
о дальней командировке в другой город и другую страну. Другая страна, пусть
будет так. Для начала. А потом… Бог знает, что она придумает потом, когда
скрывать правду станет невозможно.
Египет? – поинтересовалась Васька.
За год до этого они всей семьей ездили в Египет, и Васька
едва не утонула в Красном море, заплыв туда, куда пятилетние обычно не
заплывают. Ко всем несчастьям они едва не опоздали на самолет, полдня проискав
Ваську, которой вовсе не хотелось уезжать, а хотелось обернуться рыбой и
поселиться в море навсегда. И другая страна так и осталась для нее Египтом.
Больше ничем.
Египет? Ага. Пусть будет так. Для начала.
Стоило Ваське услышать про Египет, как ее паскудный характер
развернулся в полную силу: это нечестно, – сказала Васька, уехать вот так. Они
уехали, чтобы стать рыбами, я знаю точно, зачем еще ездить в Египет, а ведь это
я хотела стать рыбой – не они, я. И раз так, раз они такие – пусть не
возвращаются.
Тогда Мика ударила бедную Ваську первый раз в жизни.
Ни секунды не сомневаясь, что Васька затаит зло и запрется в
кладовке, как запиралась всегда, когда бывала с чем-то несогласна. Маленькая
Васька могла сидеть в кладовке часами и, чтобы выудить ее оттуда, требовалось
приложить усилие. Обычно это делала мама, теперь придется делать это самой.
Теперь все придется делать самой.
Васька выползла из кладовки спустя довольно продолжительное
время. И, как ни в чем не бывало, потребовала мороженого на ужин в качестве
моральной компенсации за страдания. Пришлось сходить за вредоносным
высококалорийным мороженым, повторяя про себя на разные лады:
бедная сиротка. Бедная, бедная сиротка.
Так будет всегда? – поинтересовалась Васька. – Мороженое
будет всегда?
Не знаю, – Мика пожала плечами. – Не знаю.
Пусть они подольше не возвращаются из Египта. Я согласна.
Она могла бы ударить Ваську второй раз в жизни. Но
сдержалась.
О смерти родителей Васька узнала вовсе не от нее. Она
кормила сестру россказнями про Египет несколько месяцев, пока хватало сил на
вранье, на сочинительство одних и тех же телеграмм без обратного адреса в духе:
«Задерживаемся неопределенное время любим скучаем будьте умницами ваши мама
папа». Ни мама, ни отец никогда бы так не написали, что сделали бы они, окажись
вдали от своих девочек? Мика не знала этого, не могла даже представить,
предыдущие их разлуки были мимолетны, кажется, они вообще не расставались, они
всегда были вместе: мама-папа-Васька-она, а краткосрочные командировки отца и
несколько поездок мамы на историческую родину в Переславль-Залесский можно и
вовсе сбросить со счетов. Да, именно так: они не расставались, и эта их разлука
была первой. И обещала продлиться всю жизнь.
Дядя Пека, вот кто раскрыл Ваське глаза на произошедшее.
Дядя Пека, или Павел Константинович, ученик их с Васькой
деда, друг маминой юности, мама вполне могла выйти замуж за него, а не за
парнишку в майке и со сколотым передним зубом. Могла – но не вышла, а дядя Пека
так и остался дядей Пекой, никем иным. Из друга маминой юности он плавно
перекочевал в разряд друзей семьи – приобретение тем более ценное, что у их
семейства с друзьями и родственниками было не густо, так: дальняя родня отца в
Тосно и полумифические тетки мамы в Переславле-Залесском. Оба их рода – и
материнский, и отцовский – преследовал странный рок, включающий ранние
беспричинные смерти, нелепые несчастные случаи, были и самоубийцы, были еще
задранные медведем и те, кого скинула лошадь, были не вернувшиеся из грибных
лесов, был даже один утопленник. «Утопленник» – относилось к деду, тому самому,
чьим учеником являлся дядя Пека. Родившейся много позже Ваське не удалось
застать его в живых, она же смутно помнила монументальную фигуру деда. И лицо,
как будто высеченное из мрамора, и бороду, приводившую ее в священный трепет.
«Карабас-Барабас», с замиранием сердца думала Мика в раннем детстве, «Карл
Маркс, да и только», пришла она к выводу впоследствии. Карабас-Барабас был
известнейшим в прошлом скульптором, главой целой школы, основателем целого
направления, почетным членом множества академических сообществ. Он и сам
числился академиком, и депутатом городского созыва, и кем-то там еще – кажется,
орденоносцем. Дедовская тяжелая трость с набалдашником в виде женской головы
могла поспорить с трезубцем Посейдона по силе воздействия на окружающий мир.
Трость была виновна в бесконечных питерских дождях, и в штормовом ветре, идущем
с Ладоги; по воли трости куцее северное лето сменялось затяжной непроглядной
зимой, трость нашептывала деду линию поведения с родными, «космополитами и
вшивыми диссидентами, ужо я вас», относилось ли это и к ней, тогда еще совсем
крохе, так и осталось невыясненным. Как остались непроясненными в ее сознании
сложные взаимоотношения между дедом и мамой, лишь одно было очевидно: мама
делала все наперекор дедовской воле. Возможно, это девичье мамино упрямство
унаследовала Васька, отполировав до ослепительного блеска и сделав самоценным.
Мама не вышла замуж за безответно влюбленного дядю Пеку, как того хотел дед,
она предпочла перспективному начинающему скульптору голозадого инженера с
нищенской зарплатой. Мама не стала искусствоведом, а устроилась на сезонную
должность экспедитора в «Союзпушнине» – не особо обременительную, как раз
такую, чтобы хватало времени на космополитизм и вшивое диссидентство. Мама,
наконец, родила девочку (хотя дед страстно мечтал о мальчике, о внуке). Мало
того, мама посмела назвать ее Полиной, в честь собственной матери, в то время
как дед настаивал на имени Василиса, Васька. Странный выбор деда объяснялся
присутствием в его жизни некоей натурщицы Василисы, чья мать тоже была
натурщицей и всю юность провела в Париже, позируя самому Модильяни. О наличии
натурщицы Мика узнала из писем своей бабки Полины: неизвестно кому адресованных
и составленных в форме дневника. «Эта сука В.» – так и не иначе называла бабка
давнюю соперницу, «эта сука В.» всплывала едва ли не на каждой странице; сука
во фламинговом, бесстыже-розовом оперении порока, не русском и уж тем более не
советском. Должно быть, в воображении бабки она была точно такой, какой
утвердилась впоследствии и в Микином скудном воображении: психопатка, состоящая
лишь из (привет Модильяни!) позвоночника, шеи и губ. Истеричка, плоская как
холст. Концептуальная уродина, не способная толком оплодотворить ни одно
чувство, но заставляющая мужчин безумствовать, стреляться и создавать
направления в искусстве. Только благодаря таким психопаткам, истеричкам и
концептуальным уродинам были изобретены блюз и джаз. И еще – речные
трамвайчики, и еще – фуникулёры, и еще – дагеротипы, и еще – зеленый глаз
светофора, и еще – рубашки с отложным воротничком, в вырез которых вечно
забивается мошкара и густая пыльца с акаций.
