Мика знает это. Она чувствует, что все эти твари через
секунду-другую оккупируют ее тело, – но не предпринимает никаких попыток,
чтобы им помешать.
Готово. Есть.
Ощущения не кажутся особенно неприятными; так, легкое
покалывание в сердце, легкое жжение в животе или чуть ниже – и еще голова.
Мика испытывает что-то похожее на головокружение. С высоты
этого головокружения ящерицы и богомолы вовсе не так страшны и совсем не
омерзительны; милашки, по-другому не скажешь. Сучат лапками – вот и колет.
Трещат крыльями – вот и жжет. Чертовы твари перемалывают Микины внутренности,
как лед в шейкере, взбивают микину кровь, как яичные желтки в миксере… Мика,
прочитавшая тысячу книг, смутно догадывается о причинах столь необычных
тектонических сдвигов в ее организме – подумать об этом означало бы обречь себя
на никому не нужные душевные страдания. Куда уж ей тягаться с Васькой –
смуглой, дерзкой, сексуальной. Или лучше сказать – сексапильной? Мика до сих
пор путается в понятиях.
К тому же Васька моложе ее на десять безнадежных лет.
– В любом случае я рада за свою сестру. –
Правдоподобно ли ее вранье?
Мику нисколько это не волнует.
– Правда?
– Конечно. Хотя наши отношения не назовешь
безоблачными…
– Я знаю.
– Надеюсь, с твоим появлением что-то изменится. И
потом… Она говорила тебе о квартире?
– О какой квартире?
– Об этой. О нашей.
– Что-то такое было, но в подробности я не вникал.
– Она хочет разменять ее, но я – против.
– Это разумно.
Кофе давно выпит, о бутерброде с тунцом никто больше не
вспоминает. Странные волны внизу живота мешают Мике сосредоточиться: разумно
менять квартиру или разумно оставить всё, как есть?
– Я хотел сказать, что лишиться такой квартиры было бы
неправильным шагом.
– Значит, ты на моей стороне?
– …она большая. Удобная. – Кажется, этот парень
совсем не слышит Мику, а разговаривает сам с собой. – В ней чувствуется
что-то…
– Мистическое, – подсказывает Мика. – Как и в
любой старой петербургской квартире.
– Может быть. Не-ет, менять ее нельзя. Есть уйма других
способов решить вопрос.
– Например?
– Например? Убить.
– Кого? – Микино горло мгновенно пересыхает, притом
что волны внизу усиливаются и накатывают одна за одной. Без передышки.
– Ее или тебя. Оставшаяся и получит эту замечательную
жилплощадь в безраздельное пользование. И ничего разменивать не придется.
Лицо этого парня безмятежно, в суженных азиатских глазах (с
тех пор, как ящерицы и богомолы перебрались к Мике) нет ничего, кроме пустоты.
– Это шутка? – недоверчиво спрашивает Мика.
– Почти. Но на твоем месте я бы задумался.
– О чем?
– О том, что я сказал.
Мысли о Шаброле и о провинциальном поместье в духе Шаброля
вовсе не были такими уж случайными и немотивированными – теперь Мика убедилась
в этом окончательно. Возможно, этот парень и выглядит чересчур экзотично, но
все остальное – в пределах нормы. Кинематографической, снятой широкоугольником,
нормы: край стола больше не невинен – он так и ждет, чтобы кто-то (Мика или
Васька) со всей дури стукнулся о него виском. Консервный нож больше не банален
– он так и ждет, чтобы кто-то (Мика или Васька) со всей дури пропорол им
внутренности. Даже на простенький деревянный молоток для отбивки мяса нельзя
положиться: несколько сильных ударов по затылку (Микиному или Васькиному), и
перелом основания черепа обеспечен.
А добить жертву можно, обмотав ее горло проводом от тостера.
Веселенькая перспектива.
– Если тебя… Или ее… волнует проблема, как избавиться
от тела… – Он никак не хочет уняться, ну что за наказание!
– Не волнует…
– Так это и не проблема вовсе. В мастерской уйма
укромных уголков, да и здесь их можно найти, если постараться.
Под укромными уголками он, очевидно, подразумевает
садово-парковую скульптуру, оставшуюся от деда. Ее реестра не существует, как
не существует подробного описания каждого, отдельно взятого экземпляра. Но даже
Мике (не посещавшей мастерскую несколько лет) известно: некоторые скульптуры
полые внутри. И как получилось, что вполне мирный и местами приятельский
разговор перешел в такую опасную плоскость? Она впервые видит этого парня, не
прошло и часа с тех пор, как они познакомились – и вот, пожалуйста, трупы,
убийства, сокрытие улик.
Дичь какая-то.
– Это ведь шутка, правда?..
Неужели этот парень не сжалится над Микой?
– Ну, конечно! А ты испугалась?
– Не то, чтобы…
– Да нет, ты испугалась, я же вижу. Ты вся дрожишь…
– Нет.
– Прости. Никто из работавших на скотобойне не произвел
на свет ни одной приличной шутки. Проверено опытным путем. С юмором у меня
напряг.
– Ты… – Мика силится что-то выговорить, но комок,
подступивший к горлу, мешает ей. Задействованы ли в образовании комка богомолы
и ящерицы – неясно.
– Я мудак. Согласен, согласен.
Этот парень улыбается Мике. Вернее, просто растягивает губы,
ни на секунду не размыкая их.
– Иди сюда, – тихонько зовет он.
– Зачем?
– Просто хочу тебя успокоить. По-родственному. Мы ведь
почти родственники. Разве ты забыла?
Здравый смысл подсказывает Мике: не стоит приближаться к
этому парню. А лучше вообще отойти на безопасное расстояние, ни на секунду не
выпуская татуированное тело из виду. Выскользнуть из кухни, выскользнуть из
квартиры, выскользнуть из города. И очнуться в самолете, совершающем рейс на
бело-синий греческий остров Санторин.
За двадцать минут до посадки в аэропорту назначения.
Скорее всего, на Санторине нет аэропорта, – есть только
причалы для яхт, катеров и прогулочных пароходиков, а этот парень все улыбается
и улыбается.
Руки у него такие же цепкие, такие же длинные, как и пальцы
ног.
Разглядеть их волнующие подробности Мика не успевает. Белая
жилеточная ткань вовсе Не такая гладкая, какой казалась издалека. И древесная
кожа этого парня тоже совсем негладкая. Совсем. Больше всего она смахивает на
наждак, малейшее прикосновение к ней приносит Мике страдание и боль. И
татуировки – они перестали быть плоскими. Они выпустили усики и выбросили споры
подобно растениям-паразитам. Если бы Микино тело состояло из рыбок, рыбешек,
рыбин, когда-то придуманных Васькой, – все они оказались бы сейчас на
крючке.
