Кетцаль – птица-старатель, птица-археолог, птица-рыбак – все
еще покрывает ее тело своим, но Васька не чувствует никакой тяжести. Она
увлечена созерцанием золотого самородка, она не может отвести от него глаз, так
он прекрасен.
– Я хочу ее убить, – снова повторяет она. –
Свою сестру.
– Я понял, – Ямакаси нисколько не смущен.
– Знаешь почему?..
Объяснения нужны не ему – самой Ваське. Мика, никто другой,
отравляла ей жизнь много лет, она почти целый год скрывала от Васьки смерть
родителей (Васька узнала об этом случайно, достаточно было уточнить даты,
выбитые на могиле родителей, у кладбищенского сторожа). Мика, никто другой, не
спасла Ваську отредкой психологической особенности, а прояви она настойчивость
и волю – крайних проявлений болезни удалось бы избежать. Мика, никто другой,
радовалась Васькиной зависимости, она поставила Ваську в дурацкое положение,
устроив на унизительную работу в ресторане, разве об этом Васька мечтала всю
свою жизнь?
Совсем не об этом – всю жизнь она мечтала убить Мику…
О, нет, нет, об убийстве речи не шло никогда, Ваське просто
хотелось, чтобы Мика ушла из ее жизни. Исчезла, испарилась, не беспокоила бы
Ваську навязчивой, слюнявой опекой. Не лила паточные слезы из засахаренных глаз
по поводу черной неблагодарности, которую демонстрирует Васька. В глубине души
Васька понимает, что ненависть к кровной и единственной сестре – еще одна ее редкая
психологическая особенность, а проще – патология, в связи с ней Ваську можно
назвать моральным уродом. Но это совсем не важно, если речь идет о золотом
самородке с насечками на боках:
Я ХОЧУ ЕЕ УБИТЬ.
– Знаешь почему?
– Валяй.
– Просто так.
Только произнеся это, Васька понимает, что «просто так» и
есть настоящая причина. Она готова к тому, что Ямакаси поднимет ее на смех, или
в ужасе отшатнется, или постучит пальцем по лбу, ты с ума сошла, детка,
говорить такие вещи малознакомому человеку! Ямакаси не делает ни первого, ни
второго, ни третьего. Он целует Ваську в переносицу и произносит:
– Это достойная причина. Может, самая достойная из всех
достойных.
– Ты думаешь?
– Знаю.
Наконец ее тело получает свободу. Ямакаси поднимается с
постели, впихивает татуированную задницу в штаны и подходит к стремени лошади
Рокоссовского. Из рюкзака извлечена расческа, и, кажется, теперь только она
занимает все воображение Ямакаси. Закинув руку, он принимается расчесывать
блестящие гладкие волосы, вернее – вычесывать их, долго и основательно.
Совсем как птица.
Но не как птица-старатель, не как птица-археолог, не как
птица-рыбак, а как самый обыкновенный ублюдочный голубь городского разлива.
Весь ублюдочный смысл существования такого голубя – класть ублюдочные
килограммы дерьма на все мало-мальски пригодные к этому поверхности. Оттого и вычесывание
выглядит как поиск насекомых в нечистых перьях.
Ямакаси мгновенно становится неприятен Ваське.
Ей нужно пойти в душ, смыть с себя… Смыть с себя что?
Пот Ямакаси? Но он даже не вспотел, когда занимался сексом.
Сперму Ямакаси? Ее не достанешь, она уже давно утекла в глубины Васькиного
организма. Его запах, его дыхание? Запах так себя ничем и не проявил, а дыхание
до самого конца оставалось ровным.
С тех пор как он вынул из Васьки свой безупречный член, она
только и думает, что об убийстве Мики.
Никаким душем это не смоешь.
Ямакаси между тем то пропадает из поля зрения Васьки, то
вновь появляется: он изучает мастерскую и содержимое мастерской.
– Забавное место.
– Обычная скульптурная мастерская. Она принадлежала
деду.
– И скульптуры его?
– Да.
– А где сам дед? Помер?
– Еще до моего рождения.
– Значит, ты живешь здесь?
– Уже несколько лет. Мне здесь нравится.
– А твоя сестра?
Он возвращается к Ваське окончательно, ставит ногу в гипсовое
стремя лошади Рокоссовского и перебрасывает узкое тело в гипсовое седло. Васька
не может скрыть улыбки: девять из десяти парней, бывавших здесь, делали то же
самое и выглядело это нелепо. Еще и потому, что размеры гипсовой лошади
несколько отличаются от размеров обыкновенной живой лошади.
Соотношение масштабов: 1:1,5.
Самое удивительное, что Ямакаси, оседлавший лошадь, вовсе не
выглядит нелепо. Напротив, они смотрятся как единое целое. Ямакаси рожден для
лошадей (пусть даже и гипсовых), как рожден для крыш, мопедов, разводных
мостов, пожарных лестниц. Эта мысль приходит к Ваське внезапно: несмотря на
свою исключительность и уж совершенно оголтелую экзотичность, Ямакаси идеально
подходит для обыденного мира во всех его обыденных проявлениях.
Она не должна сердиться на птицу Кетцаль.
– …Что – моя сестра?
– Где обитает твоя сестра?
Васька делает неопределенный жест рукой в сторону двери: там.
– Вот как? И что же находится там?
– Наша квартира. Сначала она принадлежала деду, потом
родителям, а теперь в ней живет ведьма.
– Я слыхал, что раньше деятелям культуры обламывались
самые настоящие хоромы.
– Так и есть, – с готовностью подтверждает
Васька. – Квартира шикарная.
– И при этом ты живешь в мастерской…
– Я сама так решила. Не могу ее видеть.
– А родители?
– Родители давно умерли. Мне было шесть…
– А ей? – Ямакаси проявляет подозрительный интерес
к блаженной дурочке Мике, Ваське это неприятно.
– Шестнадцать.
– И вы все это время жили одни?
– И мы все это время жили одни. Каждая сама по себе.
– Надо полагать, она о тебе заботилась все то время,
пока ты не выросла? Не превратилась в такую… такую…
Жокей Ямакаси намеренно затягивает с определением: в такую
неблагодарную скотину в такую омерзительную гадину, что просто с души воротит
– …в такую – что?
– В такую потрясающую девушку. Иди-ка сюда, кьярида
миа.
Васька понятия не имеет, что означает «кьярида миа»:
очевидно, обращение к женщине, которое позволяет мужчине считать ее своей
собственностью.
– Мы и так достаточно побыли вместе. Пора бы отдохнуть
друг от друга, – говорит она, но все же поднимается с постели. Изящно
натянуть на себя джинсы не получается, обычно ловкая Васька путается в
штанинах, скачет на одной ноге, едва не падает, вот проклятье! Ямакаси взирает
на сцену со снисходительной улыбкой всадника-монаха, только что вошедшего в
Иерусалим.
