– Рассказать про кого? Про серийного убийцу?
– Про скульптора.
– Ага! Ты тоже заинтересовалась! – Ямакаси
торжествует. – Ему лет сорок пять или около того. Невзрачный мужичонка при
пиджаке и галстуке. Запомнить лицо невозможно, я, во всяком случае, не смог. Бывают
такие стертые хари, все в них вроде правильно, все на месте – а пролетают мимо
кассы.
– Бывают, – подтверждает Васька.
Ведьма обладает точно такими же внешними данными.
– Конечно, потом, когда специально начинаешь
всматриваться, проявляются кое-какие особенности.
– Особенности?
– Ну, например, у него аккуратный пробор на голове, и
прическа волосок к волоску. А сами волосы – не очень хорошие. Тусклые и
какие-то жидковатые. Родинка на щеке. Или, скорее, небольшая бородавка. Глубоко
посаженные глаза. Немного скошенный подбородок. В общем, симпатягой его назвать
трудно.
– Что же ты тогда к нему подсел?
– Я бы и не подсел. Просто я несколько раз заходил в то
кафе, и он всегда был там, сидел за столиком у окна. Это его столик, никто
больше за него не садится… Приду – он сидит, собираюсь уходить – он сидит. А
однажды случилось так, что он ушел раньше. Тут-то ребята мне все и рассказали.
И про то, что он за скульптор, и про его наброски, и про то, как у них
откинулись администратор с официанткой. И про то, что все они теперь трясутся и
гадают: кто же будет следующим?
Васька так и видит эту картину: в маленькую ничем не
примечательную кафешку, затерроризированную инфернальным скульптором-смертью,
влетает чудесная, переливающаяся всеми цветами радуги птица Кетцаль. Птица
ходит по столам, склонив голову набок, опрокидывает чашки, выклевывает ягоды из
десертов, накачивается сладким вином, портит клювом обивку стульев, потрясает
татуировкой перед впечатлительными посудомойками, но ей всё готовы простить.
Только бы она разобралась по-мужски с тухловатым гнилозубым захватчиком.
– Зубы у него хорошие, – неожиданно говорит
Ямакаси, и Васька вздрагивает. – Что правда, то правда. У меня у самого
зубы что надо, проволоку можно грызть. Но у него – так просто загляденье, хотя он
и дымит, как паровоз. Курит одну за другой. Вообще-то он оказался занятным
мужиком. Философом. Сначала он угостил меня пивом, потом я его. Мы с ним даже
поговорили какое-то время. Он сказал, что никому не желает зла, просто
работает, потому что это его работа. А другой работы он не знает и не хочет
знать. Он ведь художник, творец… И тут же, в подтверждение своих слов,
нарисовал меня. Получилось очень похоже.
– И ты позволил ему себя нарисовать? Хочешь стать
жертвой № 17?
Ямакаси почти слово в слово повторяет то, что уже говорил
Ваське однажды:
– Не переживай, я не умру, кьярида. А если умру – то
совсем не так, как предполагает этот скульпторишка.
В прошлый раз Ямакаси относился к Тобиасу Брюгге-манну с
гораздо большим почтением.
– А как он предполагает?
– Не знаю, я ведь больше его не видел. Придумает,
наверное, чего-нибудь оригинальное. Вон твой дедуля тоже… сколько всего
нагородил.
– Мой дедуля не ваял утопленников. И жертв серийного
убийцы.
– Да не важно, что он ваял, а что нет… Речь-то не о
твоем дедуле, а о Тобиасе Брюггеманне. Он, кстати, очень удивился, когда узнал,
что его творчество имело такой неожиданный резонанс. И что на него все здесь
смотрят косо. Пообещал не напрягать ребят. Пообещал, что сменит кафе, вот
только с долгом заведению придется повременить. Он, мол, еще не продал ни одной
скульптуры, но когда продаст – сразу расплатится.
Интересно, найдутся ли дураки, которые купят растерзанную
жертву маньяка или утопленника с двумя рыболовными крючками в щеке – пусть бы
они были хоть из чистого золота.
– Ясно, что желающих приобрести такие страсти немного.
Так я и сказал Тобиасу, когда пролистал его фотоальбом…
– На немецком? – вдруг спрашивает Васька.
– Почему на немецком? Обычный альбом с подписями от руки.
– Вы разговаривали на немецком?
Ямакаси хмурит лоб, он не совсем понимает, куда клонит
Васька.
– Но ведь Тобиас Брюггеманн – немец. Ты же сам сказал.
– А-а… нуда. Если он немец, значит и говорили мы на
немецком, по-другому-то как?
– Ты знаешь немецкий?
– Как родной.
За недолгое время работы в «Ноле» Васька выучила несколько
ходовых фраз, которыми пользуются liebeгости отставного попа и двух педиков,
время от времени появляясь на горизонте барной стойки:
ich esse gern Eis
[34]
ich lieben der schönt Mädchen
[35]
ihr Kaffee schmeckt nicht
[36]
(хотя в последнем случае они, как правило, употребляют
обтекаемое – «не совсем удачный»).
Именно эти фразы Васька и вываливает перед Ямакаси, скрепив
их для надежности абстрактным Schlagsahne-Zucker-Mitch
[37]
и
добавив леворадикальное «шайзе».
– Что я произнесла, а?
Васька почти торжествует, но ухватить птицу Кетцаль за
самоуверенный хвост не так-то легко.
– Думаю, это просто набор слов, – после недолгого
раздумья говорит Ямакаси.
– Немецких слов, – уточняет Васька. – Может
быть, переведешь хоть одно?
– С чего бы это мне их переводить? Решила меня
проверить?
– Не тебя. Тобиаса Брюггеманна.
На лицо Ямакаси набегает тень, и без того узкие глаза
сужаются еще больше, скулы подтягиваются к уголкам рта: секунда – и он ударит
Ваську или того хуже: сомкнет железные пальцы на Васькиной шее. Бедные шейные
позвонки, их остается только пожалеть.
Японец, выдающий себя за казаха, зажмурив глаза, думает
Васька, – средневековый японец. Актер театра Кабуки в маске разгневанного
демона; она смотрела колоритный сюжет о Кабуки вполглаза, а нужно было
отнестись к нему с гораздо большим почтением.
– Ладно, ладно. Ты меня поймала!.. – если он и
рассердился, то на какую-то минуту, не больше, а теперь – хохочет. – Я всё
это придумал. Развел тебя, как ребенка, а ты и купилась!
– Всё?
– Ну, не совсем все… Но про официантку, рыболовные
крючки в щеке и шестнадцать жертв – придумал. Тут у тебя с ума сойдешь, среди
этих чертовых памятников. Может, выкинем хотя бы половину барахла? А то здесь
народу столько, что яблоку упасть негде, чувствуешь себя как на митинге
обманутых вкладчиков.
