– Сторожа ты тоже убил?
– Сторож мертвецки пьян. На то он и сторож.
Что бы ни говорил Ямакаси, в одном он прав: стройка
абсолютно пустынна.
Недостроенное, уходящее в небо здание находится чуть в
отдалении, путь к нему преграждает целая россыпь строительных бытовок,
небольшой котлован с торчащими из него штырями арматуры, подъемный кран и целые
терриконы из песка, глины и керамзита.
Дорога к небоскребу (с учетом всех мыслимых и немыслимых
преград) занимает минут семь, после чего Ямакаси торжественно представляет
Ваське забранный тонированным стеклом вестибюль. На дверях, ведущих в
вестибюль, висит металлическое кольцо с замком. Покопавшись в малоприметном
деревянном ящике, стоящем тут же, Ямакаси вынимает ключ – крак-крак, щелк-щелк,
путь открыт.
В вестибюле оказывается неожиданно чисто и пусто, если не
считать нескольких мешков со строительными смесями, сваленных в дальний угол. С
десяток необлицованных колонн поддерживают потолок, Васька замечает даже четыре
лифта (по два с каждой стороны) с плотно подогнанными друг к другу створками.
– Может быть, ты запустишь для меня лифт, милый? –
спрашивает Васька.
– Для тебя – все что угодно, кьярида. Но только не
лифт.
– Предлагаешь идти пешком?
– Настаиваю на этом.
– И сколько же здесь этажей?
Еще находясь снаружи, Васька пыталась подсчитать
этажи, – тщетно. Отчасти потому, что почти весь фасад, так же как и
вестибюль, уже одет в тонированное, серо-голубое стекло.
– Двадцать пять.
– Двадцать пять?! А ты не мог выбрать здание пониже? Мы
же не с парашютом собираемся прыгать!
– Не злись, кьярида…
– Если ты думаешь, что мы сможем заманить сюда ведьму,
то ты глубока ошибаешься. Такие подвиги ей не по плечу, – Ваське до сих пор
неизвестны подробности сногсшибательного плана Ямакаси, так что приходится
строить предположения на ходу. Если здание никак не связано с пауком и его
возможным появлением здесь, то этот утренний поход можно считать бессмысленным.
– Ты скоро все узнаешь, – уверяет Ваську
Ямакаси. – Обещаю тебе.
– На двадцать пятом этаже?
– Скорее всего.
…Двадцать пять этажей они преодолевают минут за тридцать,
учитывая небольшие привалы на восьмом и шестнадцатом. Всю дорогу Ямакаси
развлекает Ваську, скача по цементной, забрызганной известью и краской
лестнице, как оглашенный. Специально для Васьки он повторяет любимый трюк со
свечкой и последующим сальто, он не выглядит ни усталым, ни даже особенно
запыхавшимся: если бы не Васька, ему вряд ли вообще понадобился бы привал: и на
восьмом, и на шестнадцатом.
– Я больше не могу, – заявляет она на двадцать
первом.
– Осталось всего ничего, кьярида миа.
– Меня ноги не несут…
– Два этажа, и мы у цели.
– Сейчас умру. Ты этого добиваешься?
– Ты умрешь, но не сейчас, – парирует не слишком
успешный юморист Ямакаси. – Ладно. Придется нести тебя на руках.
От тона, которым он сказал это, Ваське неожиданно хочется
расплакаться: влюбившись – глупо, совершенно на пустом месте, и, главное – в
самого неподходящего человека в мире, – она вдруг поставила себя в один
ряд с миллиардом домохозяек, призванных олицетворять махровое бабское
бессознательное. Она чувствует себя страдающей героиней бразильских сериалов,
которые никогда не смотрит, и страдающей героиней муторно-экзистенциальных
европейских мелодрам, которыми всегда жертвует в пользу «Формулы-1». Она
полностью зависит от мужчины и потому – несчастлива. Кем была Васька до сих
пор, если отбросить барную стойку в «Ноле» (посредничество паука)? –
относительно свободной двадцатилетней девушкой, обладающей смуглым, хорошо
тренированным шармом, перед которым невозможно устоять. По ней вздыхал не один
десяток парней, и это она всегда выбирала – кого допустить к своему телу, кому
позволить подержаться за него, а кого отправить в Хибины или в Пакистан, на
склон горы Машербрум, изучать тамошние морены, сераки и цирки посередине плато;
или в Австралию, качаться на волнах. Она могла представить себя бегущей в
никуда по хорошо асфальтированной дороге, и угоняющей тачку – тоже, и угоняющей
крейсерскую яхту – тоже, и угоняющей самолет; она могла представить себя
играющей в рулетку во взятых напрокат коктейльном платье и драгоценностях. И
представить себя грабящей все банки, в названии которых присутствует звук «Р»,
и даже киллером… Она могла представить себя даже киллером, которому заказано
все руководство Международного валютного фонда. Но представить себя влюбленной
среднестатистической дурой, зависящей от мужского чиха и от того, под каким
углом взглянет на нее самодовольная мужская татуировка…
Нет, на это она не рассчитывала.
И самое ужасное состоит в том, что уже невозможно ничего
изменить.
– Мы пришли, – говорит Ямакаси, с видимым
облегчением освобождаясь от Васькиного, не такого уж тяжелого, тела.
Прямо перед ними – оцинкованная дверь на крышу, или на то,
что служит этому грандиозному зданию крышей. Дверь приоткрыта и слегка
покачивается на скрипящих петлях, – очевидно, из-за ветра, гуляющего
снаружи. Прежде чем распахнуть ее, Ямакаси подходит к пожарному щитку и
вынимает – не рюкзак, нет: спортивную сумку.
Возможно, это та сумка, с которой он приехал в Питер.
Ямакаси никогда не окружал себя большим количеством вещей,
он и теперь не изменил своим принципам: сумка выглядит почти пустой, и только
на ее дне что-то гремит и перекатывается.
– Ну что, ты готова? Васька лишь кивает головой.
…Не так уж он не прав, что заставил ее преодолеть двадцать
пять этажей.
От пространств, открывшихся за дверью, у Васьки захватывает
дух.
Плоская крыша по своим масштабам больше напоминает
футбольное поле (здесь можно было бы сыграть финал чемпионата мира при
желании), чуть поодаль высится недостроенная, больше похожая на часовню
башенка, чуть поодаль стоит умилительная, ярко-оранжевого цвета строительная
техника (что-то вроде автокаров или миниатюрных машинок по закатке асфальта);
штабеля из досок, поддоны с кирпичом и трубы, проложенные по периметру крыши,
завершают картину.
Стоя в самой середине футбольного поля, Васька не видит
ничего, кроме неба, обволакивающего здание со всех сторон: нужно сместиться к
краю, чтобы небесный ландшафт изменился. Ямакаси уже проделал это.
Теперь он возится у одной из труб, то и дело вынимая из
сумки детали крепежа. Сейчас он закрепит тросы и сбросит их концы вниз, а потом
проверит карабины и зажимы, повернет голову в сторону Васьки и скажет что-то
вроде: «Самое трудное сделано, кьярида миа, можно начинать». Васька лицезрела
подготовку к подобного рода мероприятиям неоднократно, в ее активе уже был один
альпинист, правда, без приставленного к основному термину определения
«промышленный».
