Поручик оказался не столь щепетильным – он выстрелил в моего брата, пуля задела сердце, и Саша истек кровью там же, на поляне, в течение одной минуты. Дуэли были запрещены указом самодержца, поэтому поручика арестовали вечером того же дня – графа Артура Монсеррано обнаружили в подвале, около тела удушенной им же Маргариты. Он сидел подле нее и, перебирая золотистые локоны мертвой жены, горько плакал.
Таков итог драмы, которой могло бы и не быть: не сомневаюсь, что Маргарита со временем завоевала бы сердца моих родителей и те наконец-то поняли, что самое важное в жизни их сына – быть счастливым. Но этого-то – жизни – мой брат и лишился. Убийцу-поручика, который, как установили врачи, помешался, определили в один из столичных сумасшедших домов, а Сашу погребли в семейной усыпальнице, возведенной известным московским архитектором Кляйном. Огромный склеп-мавзолей, словно бросающий вызов судьбе, напоминающий греческий храм, принял очередную жертву семейного проклятия. Никто не знал тогда, что Саша был последним из Валуйских, кто нашел место последнего упокоения в семейном склепе.
Печаль моей матушки была неутолима, она никого не желала видеть, считая почему-то, что, если бы мы не отправились в то лето в Варжовцы, она смогла бы спасти Александра. Papa пытался переубедить ее, но у него ничего не получалось. Матушка затворилась в Валуеве, лишь изредка покидала будуар, переделанный ею в музей памяти покойного сына.
Только три года спустя она показалась на праздновании трехсотлетнего юбилея царского дома Романовых. Она разительно изменилась, постарела, скорбные морщины сбегали от крыльев носа к уголкам рта. Матушка сделалась капризной, ее страстью стало коллекционирование драгоценностей. Не проходило и недели, чтобы она не приобрела себе очередную безделушку.
Меня определили в Смольный институт, где по всем правилам светского этикета начали превращать в молодую барышню. Мне донельзя претил церемониал, жеманные глупости и постоянные интриги, которые процветали в институте благородных девиц. Будь на то моя воля, я бы продолжила свое образование, весьма, надо сказать, фундаментальное, в университете или на высших курсах для женщин, но папенька был категорически против. Он заявил, что не разрешит своей единственной дочери стать акушеркой, учительницей или стенографисткой.
Мой первый большой выход в свет пришелся на зловещий 1914 год. Той весной никто и предположить не мог, что в августе начнется самая кровопролитная и самая бессмысленная война за всю историю человечества. Оторванная от родительского гнезда, я с тоской ждала унылых событий, которым надлежало заполнить мою жизнь до кончины: замужество, рождение детей, семейные хлопоты, посещение непременных светских раутов, беззаботное существование дочери русского Мидаса – думаю, многие душу бы продали дьяволу за то, чтобы оказаться на моем месте. Я же мечтала о совершенно ином – мне хотелось приключений, возможности повидать мир и новых горизонтов. Деньги, как уяснила я для себя, дают не только полную свободу, но и сковывают по рукам и ногам незримыми, но такими тяжелыми цепями условностей, превращая тебя в покорного и жалкого своего раба.
Товарки по Смольному, дочери самых известных семейств империи, поражали меня своей меркантильностью, серостью и примитивностью целей – разговоры велись исключительно вокруг выгодного замужества, обустройства семейного гнезда и быстрого взлета до камер-фрейлины императрицы или одной из великих княжон.
Впрочем, не буду лукавить, иногда деньги и аристократическое происхождение приносят удовольствие. Так было и в мой первый бал, который прошел во дворце княгини Елизаветы Белосельской-Белозерской. Молодые дебютантки съехались туда со всех концов столицы. Я совершенно не волновалась по поводу своего внешнего вида и наряда, полагая, что меня никто не заметит – там присутствовали сотни две разодетых дам, каждая из которых стремилась перещеголять соперниц изяществом французских туалетов и ценой украшений.
К тому времени я превратилась в неловкую девицу-подростка, чуть раскосые карие глаза и высокие татарские скулы, доставшиеся в наследство от славных предков, бесили меня – идеалы женской красоты в то время были совершенно иные. Более всего меня мучили мелкие красные acne vulgaris
[16]
, высыпавшие на лбу и плечах. Я была уверена, что жизнь моя закончена, и испытывала чувство глубокой ненависти к собственному отражению в зеркале.
Каково же было мое удивление, когда кавалеры, в основном молодые красавцы в военной форме, похожие на моего брата Осипа, надежду семьи, занявшего место покойного Александра, начали виться вокруг меня, фонтанируя комплиментами и шутками, желая привлечь мой благосклонный взгляд.
Я была польщена – еще бы, в ту пору мне было неполных четырнадцать лет, и какая девица в таком возрасте не пленяется усами кавалергарда или выправкой гардемарина? Я в упоении протанцевала весь вечер и была признана самой очаровательной дебютанткой сезона.
…Лето 1914 года я провела в Валуеве – меня не занимали матримониальные планы и любовные приключения. Николя, мой брат-близнец, составил мне компанию – лежа в гамаках под сенью огромных лип, мы с хохотом вспоминали, как планировали побег в Южную Америку (уставной капитал сего предприятия составлял невероятную сумму – целый луидор!), которую хотели пересечь по долготе вплоть до Огненной Земли, откуда, переправившись до Антарктики, подобно Амундсену, собирались пуститься на собачьих упряжках к пупу земли.
Николя посещал элитарную Третью Петербургскую гимназию, успевал по всем предметам, выказывая особую страсть к гуманитарным наукам. Он превратился в красивого высокого юношу, отпустил черные кудри, которые удивительно гармонировали с его миндалевидными карими глазами. В отличие от старших братьев он не проявлял ни малейшего интереса к военной стезе и был уверен в том, что закончит обучение с золотой медалью. Я не сомневалась, что так оно и будет: Николя был на редкость целеустремленным и всегда знал, чего хочет.
Вспоминая те времена, я поражаюсь той радости, легкости и совершеннейшей беспечности, с коей все мы смотрели в будущее, казавшееся таким радужным, счастливым и беззаботным…
Как ни старалась я убедить Николя, заявляя, что абсолютно равнодушна ко всем молодым людям, которые посещали литературно-философский салон в Валуеве, как ни пыталась убедить в этом саму себя, из головы никак не шел Митечка Тарлецкий, чей отец, Виктор Альбертович, известный столичный адвокат, «новый Златоуст», как зачастую именовали его газеты, снимал дачу недалеко от наших угодий. Митечка был молчаливый юноша лет семнадцати с удивительно бледной, практически молочной, кожей и пронзительно-синими глазами, которые обрамляли длиннющие густые ресницы. В отличие от прочих молодых людей он не осаждал меня, не сыпал витиеватыми фразами, однако именно от его загадочной улыбки и легких прикосновений к моей руке сердце начинало биться как бешеное.
В конце июля maman давала один из своих вечеров: приехали король поэтов Александр Блок, от стихов которого матушка была в восхищении, и один из его не менее гениальных соперников Владислав Ходасевич. Мы стали свидетелями изумительного поэтического состязания, в ходе которого яркие слова, сплетенные в удивительные строфы, струями бриллиантового дождя обрушивались на нас – затаивших дыхание зрителей. Изнурительный марафон два раза прерывали, чтобы просить гостей на террасу, где был сервирован летний буфет – прохладительные напитки, фрукты, мороженое и восточные сладости.
