Сердце мое было готово выпрыгнуть из груди, но вовсе не из-за того, что всего в двух метрах от меня, пылая взором, Блок читал цикл своих новых стихотворений, а его сменял Ходасевич, – предмет моего вожделения по имени Митечка Тарлецкий расположился во втором ряду и, тонко улыбаясь и склонив набок голову, внимал очередному раунду поэтического противоборства.
Несколько прогуливавшихся по террасе молодых людей рассуждали о политических пертурбациях, которые может повлечь за собой убийство в Сараеве месяц назад австрийского престолонаследника Франца-Фердинанда. Слово «война» витало в воздухе, и – поразительно! – это безобразное, безжалостно щелкающее, как затвор трехлинейной винтовки, слово, умытое слезами сирот, женщин, потерявших детей и мужей, и калек; слово, лишающее надежды и сочащееся кровью, воспринималось всеми, и мной в том числе, как ветер перемен к лучшему, как долгожданный веселый праздник, как фиеста или спортивное состязание, как неизбежная необходимость, цель коей – вывести цивилизацию из смертельной летаргии.
Все были уверены, что, если начнется война, которой Россия не желает, но которой она и не страшится, воинственные австрияки, давно разбазарившие свое былое величие, подстрекаемые злокозненным немецким кайзером Вильгельмом, потерпят поражение и будут разбиты нашей доблестной армией если не за неделю, так за месяц.
Чувствуя, что мне становится дурно, причем не сколько от жары, сколько от томительного чувства в груди, которое возникало каждый раз, когда я бросала косой взгляд на Митечку, я выскользнула на террасу и, подхватив с золотого подноса (иными в нашем семействе не пользовались) кисть черного винограда, спустилась по мраморной лестнице в парк.
– Если война начнется осенью, Новый год наши войска будут праздновать в Берлине и Вене, – бубнил кто-то рядом. – И гордая столица немецкой нации, дважды отразившая натиск янычар и башибузуков, падет перед нашим полотнищем с двуглавым орлом, как когда-то пал неприступный Царьград.
– Совершенно согласен с вами, – подхватил другой голос. – Позвольте закурить-с… Да-с, самое позднее к Новому году Вильгельму, который давно превратился в пугало европейской политики, и Францу-Иосифу, коему, чтобы остаться в памяти своего народа и учебниках истории великим государем, стоило помереть вовремя, лет эдак пятнадцать-двадцать назад, настанет капут! Впрочем, не уверен, что Вильгельм вообще рискнет начать войну, – он не дурак и понимает, что совать голову в петлю не имеет смысла, мы не будем церемониться и ловким движением выбьем из-под ног этого коронованного висельника табуретку…
Я уселась на одну из ступенек и стала жадно поедать виноград. Придя в себя, я вернулась в зал, где поэты продолжали состязание, и попыталась найти глазами Митечку. Но его не было! Стул, на котором он сидел четверть часа назад, пустовал.
Пройдя вдоль ряда с милой улыбкой, я обнаружила программку того вечера, лежавшую на стуле Митечки. Машинально схватив ее, я обнаружила между двумя листами письмо.
Мне стоило больших усилий не вскрикнуть – Митечка посещает Валуево вовсе не ради меня, а использует визиты для встреч с моей соперницей! Наступив нескольким господам на ноги и пробормотав «Pardon!», я выскочила из зала.
Читать чужие письма, пусть и оказавшиеся у тебя в руках, непозволительно, внушалось мне гувернантками и классными дамами в Смольном. Но что значат пустые формальности, если ты любишь! А в тот момент я твердо уверилась, что люблю Митечку, хотя до того, как нашла письмо, сомневалась в этом.
Трясущимися руками я развернула лист розовой бумаги, который источал тонкий аромат дорогих духов. «Мой дорогой Митя, я решаюсь написать тебе, потому что чувствую, верю и знаю – ты ответишь мне взаимностью…»
Я пробежала глазами листок, испещренный тонким, смутно знакомым почерком с массой завитушек и росчерков, и пришла к выводу, что влюбленная в Тарлецкого особа позаимствовала его из какого-нибудь дурацкого бестселлера про вечную любовь; я уверила себя, что мое письмо, наберись я смелости написать Митечке, не изобиловало бы таким количеством штампов и слезливых повторов, и разозлилась на безымянную соперницу, которая не соизволила подписаться полным именем, поставив только литеру N.
Кто же она, эта таинственная N? Женщин с именем, начинающимся на эту букву, посещает Валуево не так уж много – Наталья де Ферма, дочь известного невропатолога, коротконогая особа лет двадцати пяти с веснушчатым лицом и выпирающими зубами, и, сравнивая себя с ней, я имела полное право сказать: Je suis une sylphide de ce monstre
[17]
– и княжна Нина Шубина, прелестное создание двадцати двух лет, при этом на редкость беспринципное, алчное и коварное.
Я была уверена – дочка французского доктора вряд ли могла покорить сердце Митечки, все же он отличался хорошим вкусом. А вот княжна Ниночка! Из-за нее произошло четыре дуэли, три из которых завершились смертельно, а барон Эрнест Докучаев затеял бракоразводный процесс с женой накануне их серебряной свадьбы. Барон развелся, став парией в обществе, жене досталось все его состояние, а княжна Ниночка уже позабыла о нем, найдя себе новую жертву. При этом ей всегда удавалось предстать в глазах света несчастной, едва не попавшей в сети подлого обольстителя.
В письме она просила Митю прийти в шестнадцать часов в английскую беседку. Я взглянула на часы – было пять минут пятого. Какова нахалка – она не только пытается совратить невинного юношу, но и избирает наше имение в качестве плацдарма для своих утех! Заполучив Митечку, она выбросит его на следующий же день, как сломанную игрушку, чем разобьет сердце доверчивого юноши. Сжав письмо в руке, я ринулась в сторону беседки, которая, как назло, располагалась в самом отдаленном уголке огромного сада. Она находилась в уединенном месте, на холме, все подступы к которому хорошо просматривались. Все – кроме одного!
Тот, кто хотел попасть в беседку, пользовался дорожкой, не подозревая, что, если продраться сквозь кажущуюся неприступной стену из можжевельника и боярышника, можно незаметно прокрасться к беседке с тыльной стороны – там, где нет окон!
Вообразив себя Герой, желающей покарать грешницу, я, невзирая на все приличия, побежала. Расцарапав руки и лицо, прошла сквозь колючую стену. Врага надо взять хитростью, как учил полководец граф Суворов!
Мне пришлось несколько раз останавливаться, чтобы отдышаться. Наконец на холме замаячила беломраморная беседка.
И что мне теперь делать? С боевым кличем ворваться внутрь, смутив в первую очередь Митечку? Княжна Нинель снова свалит всю вину на свою жертву. Испугать их? Хорошая идея! Я подойду к беседке поближе и зарычу – пусть думают, что это медведь! Посмотрим, как Нинель скатится кубарем по холмам, – это навсегда отобьет у нее охоту соблазнять таких дурачков, как Тарлецкий. Сдавленно хихикая, я подползла к крошечному горбатому мостику, пересечь который требовалось, чтобы попасть на холм. Когда-то я уже проделывала подобные шалости – если вытащить камень из-под одной из опор, мостик непременно рухнет в холодный ручей, что протекает под ним. Однажды после подобных манипуляций в воду приземлился генерал-аншеф, которого наши родители водили по саду. Вот будет зрелище – Нинель, думая, что за ней гонится медведь, драпанет из беседки, ступит на мостик – и полетит в воду! И я сделаю так, чтобы все узнали об этом конфузе!
