— Да…
Мне была отведен крошечный девятиметровый закуток между
кабинетом и кухней. Большую часть закутка занимала лежанка для дневной дуры
Ксоло (ночная дура Ксоло всегда спала с хозяйкой). Лежанка была заполнена
стегаными одеяльцами, кусками шелка с ярким геометрическим рисунком, подушками
в латиноамериканском стиле. Мне же достался стол у окна (с компьютером и
принтером), спартанский стул (очевидно, для того, чтобы не расслабляться и
честно зарабатывать производственный геморрой) — и телефон. Иногда я подавляла
в себе желание ухватить проклятый аппарат и разбить его равнодушно
поблескивающую кнопками голову о стену.
Звонили каждые пятнадцать минут, а не снимать трубку было
нельзя. На этот счет я тоже получила инструкции Аглаи. Вместе с инструкциями
мне был предоставлен список изданий, с которыми можно иметь дело. И список
изданий, которые нужно посылать к чертовой матери.
Кроме того, я обязана была отслеживать все публикации о ней и
все упоминания ее имени в прессе. А в конце каждой недели — предоставлять об
этом полный отчет. Аглая следила за высказываниями о себе так же ревниво и
внимательно, как любая другая женщина следила бы за кожей лица.
Кожа не должна увядать. Имя Канунниковой — тоже. Истинное
предназначение отчетов (так же, как и архива публикаций, который надлежало
холить, нежить и пополнять) выяснилось чуть позже, когда Аглая выдала мне пару
томов своих произведений — для ознакомления с творчеством. По странному
стечению обстоятельств, все злодеи в них носили фамилии журнальных и газетных
обидчиков Канунниковой.
И не только журнальных и газетных. К ним вплотную примыкали
недостаточно вежливые кассирши в супермаркетах, недостаточно расторопные
официанты в ресторанах, недостаточно сообразительные таксисты и недостаточно
воспитанные тинэйджеры, вооруженные роликовыми коньками и универсальным
выражением “Куда прешь, старая курва?”. Словом, все те, кто хоть когда-нибудь
позволил себе неосторожный жест или косой взгляд в сторону Великой Аглаи.
Иногда мне даже казалось, что и писать-то она начала
исключительно для того, чтобы заниматься интеллектуальным киллерством: роль
бумажной убийцы, типографского ангела мщения удавалась ей лучше всего.
Да, именно так. Аглая была чудовищно мстительна.
Эта кровожадность в подборе материала так и осталась для
меня непонятной. Другое дело, если бы она была слепоглухонемой, прикованной к
инвалидному креслу, старухой. С переведенным в формат Брайля двухтомником
“Ярмарки тщеславия” под мышкой. С целым букетом сопутствующих радостей — от
подагры до воспаления щитовидной железы.
Или все дело было в какой-то трагической любовной истории?
Кой черт любовная история! Любовная история предполагает
наличие хотя бы одного, даже самого захудалого, мужичонки.
У Аглаи же вообще не было мужчин. То есть, возможно, они и
были — в какой-то прошлой жизни. Но я и намека на них не застала. Как не
застала намека на все остальное. Ни одной детской или семейной фотографии, ни
одного дружеского звонка, ни одной милой безделицы, привезенной откуда-то из-за
границы.
Дом ее был функционален и безлик, посуда — функциональна и
бесхитростна, одежда — функциональна и удобна, макияж — функционален и
практичен (чтобы глаза и губы не потерялись на лице безвозвратно). Даже ковров
она не завела — из соображений функциональности. Даже свою собаку она именовала
Ксоло, по второму названию породы — ксоло, ксолоитцкуинтли.
Ксоло — и никаких проблем с кличкой. Если бы у Аглаи был
ризеншнауцер, он наверняка именовался бы Ризен, если доберман — то Добер… И
пошло-поехало…
У меня оставалась надежда, что настоящая жизнь настоящей
Аглаи Канунниковой прячется за стенами ее рабочего кабинета. Но проверить это
было невозможно. Дверь кабинета всегда запиралась на ключ. В обычные дни Аглая
практически не покидала его — если не считать короткого перерыва на так
называемый “ланч”. Обедать она предпочитала вне дома. В полном одиночестве.
Я же оставалась в квартире вместе с Ксоло — терзаемая самым
ужасным комплексом, который только можно себе представить: комплексом жены
Синей Бороды.
Каждый день моего пребывания в доме Аглаи мог стать
последним (ведь меня никто не удерживал насильно) — и не становился.
Или все дело было в слабостях Аглаи? Милых, небрежно
скрываемых слабостях?
Она была привязана к своей собаке, маленькому чудовищу, один
вид которого приводил меня в содрогание. Она читала Ксоло стихи на испанском (я
сама это слышала, приставив к стене литровую банку и приложив к ней ухо). Она
обожала старое французское кино, она умело обращалась с серебром (с десяток
колец на ее пальцах вовсе не выглядел вульгарно); она могла сделать своей
сообщницей любую вещь, она была по-детски равнодушна к деньгам… В ее доме не
было ни одной пепельницы, хотя курила она как паровоз, стряхивая пепел куда
попало.
И потом — она была удивительным собеседником.
Если, конечно, снисходила до меня.
Это случалось нечасто, но случалось. Мы никогда не говорили
об обыденных вещах — на них ей было наплевать. Но она так умела препарировать
человеческую природу, что у меня даже дух захватывало. Если бы она только
захотела!..
Если бы она только захотела — она могла бы основать любое
учение, любую секту.
Если бы только она захотела — она могла бы без всяких
последствий ограбить Национальный резервный банк США, музей Гугенхэйма, ближайший
ларек.
Если бы она только захотела — она бы могла заарканить любого
мужика. Любого — или всех сразу. И дело было не в ее деньгах и не в ее славе —
дело было в ней самой.
Даже самый распоследний жиголо бы дрогнул, даже Иисус
Христос бы не устоял, клянусь, — если бы только она захотела!
Но она не хотела и, наверное, поэтому выбрала для себя этот
совершенно неопределенный возраст. Хотя — с ее точеной фигуркой и высокими
девичьими скулами — могла безнаказанно оставаться тридцатилетней. Но ей
нравилось быть чуточку древней, как какая-нибудь Лилит <Лилит — была до
Евы.>. Это означало быть свободной и от страстей, и от секса, и от вопросов
давно умерших родителей:
"Почему ты не родишь, дорогая, ведь годы-то идут”… И от
вопросов подружек в сауне: “Когда же ты выйдешь замуж, дорогая, ведь годы-то
идут”…
Аглая дала на эти вопросы кардинальный ответ: “Возраст
ожидания прошел, ловить нечего, так что оставьте меня в покое. И не мешайте мне
писать”. Тем более что ни родителей, ни подруг у нее не было. Было только одно
— “писать”.
Писать — это получалось здорово.
Писать — соблазн и соблазнение одновременно.
Если бы она захотела — она могла бы написать великую книгу.
Библию-2, до которой не было бы дела ни подружкам в сауне, ни давно умершим
родителям.
Но Аглая писала детективы.
