Без каких-либо промежуточных вариантов. Вначале Марголис как
мог боролся с женоненавистническими тенденциями в творчестве подопечного. А
потом смирился и даже стал находить в этом мрачную прелесть.
— Ну что ж, Володенька, хоть этим ты отличаешься от
остальных соискателей на должность Жапризо. Никаких страстей, никаких
силиконовых сисек, никаких обручальных колец. Твой аскетизм должны оценить по
достоинству.
Марголис как в воду глядел. Популярность Воронова росла от
романа к роману. О нем писали статьи и монографии, он занимал первые места в
лучших «семерках», «десятках» и «двадцатках», но…
Но в жизни Воронова ничего не изменилось. Он по-прежнему жил
в двухкомнатной квартире, оставленной ему покойной матерью, по-прежнему ел
геркулес на завтрак и тертые овощи на обед. И по-прежнему одевался в старую
клетчатую ковбойку с заплатками на рукавах и такие же старые джинсы с
заплатками на заднице.
Марголис, стараниями Воронова сменивший подержанную
«шестерку» на роскошный джип, так и не смог втолковать Володеньке, что его
популярность требует совершенно иного статуса.
— Я не призываю тебя ездить на уикенд в Монте-Карло, но
хотя бы купи себе приличный костюм! Денег же — море!..
Воронов внял совету своего агента и обзавелся… фильтрами для
воды, душем с вибромассажем и немецким аппаратом для измерения артериального
давления. А все свободное время проводил за классификацией и сортировкой
таблеток, микстур и аэрозолей. Марголис, два раза в неделю посещавший «приют
убогого чухонца», только руками разводил.
— Ну что ты за отстойный человек, Володенька? Видели бы
тебя твои поклонницы!.. Ноль романтики, ноль поэзии, сплошная кружка Эсмарха и
катетер в придачу.
— Гонадотропин менопаузный для инъекций, — вяло
защищался в таких случаях Воронов. — Лиофилизированный стерильный порошок
во флаконах. Семьдесят пять единиц препарата. По-моему, звучит очень
романтично, ты не находишь?..
Названия лекарств менялись, но в этом месте Марголис всегда
сникал: бороться с Вороновым не представлялось никакой возможности. Они
работали вместе три года, и за эти три года Воронов успел стать одним из самых
высокооплачиваемых беллетристов. Деньги Воронова Марголис исправно переводил на
счет одного из коммерческих банков в Германии (в этом банке работал деверь
Марголиса по материнской линии). А во все остальное с некоторых пор предпочитал
не вмешиваться: пусть живет как хочет, ипохондрик проклятый. Главное, чтобы
гнал макулатуру.
Обжегшись на неудавшейся поездке Воронова в Египет, литагент
стал осторожнее. Он состряпал доверенность на свое имя и теперь подписывал
договора от имени писателя. И все было безоблачно — до тех самых пор, пока
Воронова не настиг творческий кризис.
Два месяца.
Ровно два месяца Воронов не мог написать на своем
«Ундервуде» ни строчки. Слова, казалось, разбитые церебральным параличом, не
складывались в предложения. А сами предложения больше напоминали престарелых
инсультников. Воронов вставал в шесть утра и после добросовестного приема
целого комплекса лекарственных препаратов усаживался за письменный стол. Он
добросовестно проводил за столом часы и дни, но былая легкость не приходила.
Сначала он впал в панику, потом — в неистовство, потом — в апатию. И когда до
сдачи рукописи очередного романа оставалась неделя, а ни одной приличной
строчки так и не было написано, Воронов решил открыться Марголису.
Он вытащил своего литагента с очередной презентации
очередного телесериала о суровых буднях работников правоохранительных органов.
Марголис успел изрядно накачаться дармовой фуршетной водкой и потому даже не
сразу понял суть происходящего.
— Я исписался, — трагизм происходящего заставил
Воронова перейти на фальцет. — Я исписался и завалил книгу.
— Что за бред ты несешь, Володенька? У тебя же сдача
тринадцатого…
— Именно. А в наличии только три абзаца.
— Только не злоупотребляй успокоительным. Скоро буду.
Как ни странно, но, переложив всю ответственность за свою
так неожиданно забуксовавшую карьеру на литагента, Воронов почувствовал себя
лучше. Сейчас прилетит ангел-хранитель с деловитой проплешиной на макушке — и
все разрешится само собой.
Марголис не заставил себя ждать: от вороновской способности
выплевывать шедевры зависело и его благополучие. С порога он потребовал
скелетик рукописи, перечитал три квелых абзаца и глубоко задумался.
— Что скажешь, Семен?
— Да-а… Похоже, что тебе необходим творческий отпуск.
Невозможно работать в таком режиме. Пять полноценных детективов в год — и так
на протяжении трех лет… Умом тронуться можно. Отдохнешь где-нибудь на Канарах…
— Семен! — упреждающе поднял палец Воронов.
— Пардон… Отдохнешь на кушетке в дальней комнате.
Месячишко-другой. А там видно будет.
— А издательство?
— Забудь об издательстве. Спишем все на форсмажорные
обстоятельства. В конце концов, автор твоего масштаба имеет право на каприз.
Они же не варвары, должны понимать.
— А если… если она не вернется?
— Кто?!
— Ну… способность писать. Как пришло, так и ушло. Такие
случаи уже бывали… в мировой художественной литературе.
— Ну, во-первых, ты имеешь дело не с литературой, а с
беллетристикой, — Марголис умел быть безжалостным. — И во-вторых,
куда ты денешься? Владимир Воронов — это даже уже и не писатель…
— А кто? — испугался Воронов.
— Владимир Воронов — это торговая марка. Если твой
чертов кризис затянется на неопределенное время — наймем литературных негров.
Пускай корячатся, руку набивают.
— О чем ты говоришь? Каких нефов?
— Обыкновенных. Голодных мальчиков без амбиций. Такое
практикуется.
— Нет! Я не могу… — Воронову вдруг стало нечем дышать,
и он несколько раз беспомощно взмахнул рукой.
— Да ладно тебе. До этого еще далеко. Это я так сказал,
на всякий случай.
Марголис потрепал Воронова по плечу, близко придвинулся и
обнажил в улыбке острые желтоватые клыки. Три года назад он оставил всех своих
малоперспективных авторов ради одного — многообещающего. Но стоит Воронову
сойти с дистанции, как Семен тотчас же найдет себе еще одного Воронова, но
гораздо более талантливого. Семен будет носиться с этим новым дарованием как
курица с яйцом, утирать ему нос и придумывать биографию и повадки. И так же,
поблескивая лысиной, умело окучивать все заинтересованные стороны….
От этой мысли Воронову стало страшно. Семен был его единственным
другом, единственным окошком в большой и вопиюще антисанитарный мир. Мир, в
который он, Воронов, не войдет никогда. Потерять его было равносильно смерти от
асфиксии. Или от сердечной недостаточности — ни один нитроглицерин не поможет.
