— А у нее, между прочим, тоже доберман.
Доберманиха, — задумчиво произнес Марголис.
— Ну и что?
— Ничего. Ты только не сердись на меня, Володенька. Мне
кажется, что вы в чем-то похожи.
— В чем же?
— Далеко не ходите, тянете в пасть то, что рядом лежит.
Тебя вот луковица на сюжет наталкивает. И брюссельская капуста. А ее, как я
посмотрю, — одинокая вошь на крупе братьев наших меньших. Ты давно ее
знаешь?
— Кого? Вошь?
— Эту крошку… Дарью.
— Сегодня увидел первый раз. Лучше бы не видел.
— Вот они, гримасы мегаполиса. Люди живут рядом и не
обращают друг на друга никакого внимания.
— Свободен! — рявкнул Воронов.
— А насчет любовной линии ты подумай,
Володенька, — мелкими шажками отступая к двери, забубнил Марголис. —
Бабам это нравится. Бабы в этом души не чают. А они, между прочим, являются
основной читающей массой в стране. Ты это учти, друг мой. И введи эротическую
сцену на медвежьей шкуре перед камином — хотя бы из конъюнктурных соображений.
А то что у тебя за герой — ногти чистит зубочистками, голову моет турецким
хозяйственным мылом. Бреется электробритвой. А это уже совсем дурной тон. За
такие вещи к стулу приговаривают. Тоже электрическому. Весь мир давно перешел
на «Жиллетт».
— Ты еще здесь?!
— Уже нет. Поехал за бумагой для великого писателя.
Липучий, как застрявшая между зубами ириска, литагент
наконец-то хлопнул дверью, и Воронов остался один.
Слава богу. Слава богу, можно вздохнуть спокойно. И сесть
наконец за машинку. После двухмесячного перерыва… После двухмесячного перерыва
он коснется вытертых клавиш, и это будет самое нежное и самое яростное
прикосновение, перед которым меркнет любая из эротических фантазий Семена
Марголиса.
Сюжет — пусть подсказанный кем-то другим, пусть пока не
оформившейся, уже бродил по закоулкам во-роновской души, сплевывал сквозь зубы,
бил под дых, соблазнял, уговаривал, ублажал, подкупал, влюблял в себя…
Несколько минут, несколько часов, несколько дней — и ставшие совсем ручными
слова и фразы (вплоть до последней точки с запятой) будут подчиняться ему
беспрекословно.
И Воронов напишет книгу. Свою лучшую книгу.
Лучшую. Именно так. Иначе и затевать ничего не стоит.
Вот уже пятнадцать минут Наталья сидела в темной прихожей,
вжавшись затылком в зеркало. Тума, встретившая ее равнодушным лаем, наконец-то
угомонилась и отправилась в кресло — досматривать свои черно-белые собачьи сны.
В этих снах, должно быть, присутствовали обветренные говяжьи мослы, хозяйский
голос, ласковое похлопывание по морде и… И что-то еще. Что-то или кто-то. Наталья
почти не сомневалась в пророческих замечаниях Воронова: собака не просто
потерялась. Собака потеряла.
Собака потеряла хозяйку в каком-нибудь из отдаленных
питерских парков на границе города. Возможно, за Литвиновой следили (опять же,
если верить полуночной импровизации Воронова), а проследив, заломили руки за
спину, сунули в машину. Но что в таком случае делала Тума? Стояла, разинув
варежку, и молча наблюдала, как заламывают хозяйку? Тоже мне, собака для
защиты!.. Этого не может быть в принципе: доберман — слишком серьезная порода,
он не должен вести себя как престарелая болонка или пекинес на выданье. Он
просто обязан рвать обидчиков зубами, мгновенно находить сонную артерию и
перекусывать ее с азартом молодого хирурга-практиканта.
Но Тума…
За те несколько дней, которые они провели вместе, Тума
успела предстать перед Натальей в нескольких разных ипостасях:
1. Умирающего от голода и холода домашнего животного,
готового идти куда угодно и за кем угодно, лишь бы получить кров и еду. 2
Гурманки, которая предпочитает изысканному собачьему корму мерзлую картофельную
шелуху из мусорного бака. 3. Незатейливой сибаритки, превыше всего ценящей
кожаные кресла и свой собственный собачий покой. 4. Кроме того, Тума обожала
гонять кошек и голубей, они приводили ее в неистовство и заставляли забывать
обо всем на свете. Она яростно облаивала маленьких собак и жалась к ногам
Натальи, стоило только псу чуть крупнее фокстерьера появиться в поле ее зрения.
Похоже, в неизвестной Наталье родословной доберманихи существовала почти
неприличная тайна, серьезные провалы, оползни и расщелины. И в одну из этих
расщелин забилась самая последняя, гнусная, шелудивая дворняга…
Или сама Дарья растила себе не охранницу, а наперсницу,
чтобы вместе валяться на диване, грызть арахис и слушать композитора Артемьева?
Или она взяла Туму уже взрослой, испорченной собакой и просто не сумела ничему
обучить?
Но все это так и останется тайной. Если сейчас — сию
секунду, сию минуту, — она уйдет из этого дома. Такой же тайной, как и
исчезновение самой Дарьи Литвиновой. Здравый смысл диктует именно так и
сделать. Распроститься с тихим евростандартным великолепием и отправиться
прямиком в объятия старухи Ядвиги Брониславовны. Святой Ядвиги с вантузом и
щеткой как атрибутами коммунального целомудрия в руках. Распроститься и забыть.
Забыть все.
Вот единственный сюжетный ход, который никогда, ни при каких
обстоятельствах, не использует ее любимый писатель Владимир Воронов — аз и
ферт, альфа и омега, начало и конец ее литературных предпочтений, ленивый гуру,
многорукое божество в шлепанцах на босу ногу. Владимир Воронов, внучатый
племянник Агаты Кристи, шурин Сименона, деверь Чейза, однояйцовый брат-близнец
Жапризо… И этот лохматый небожитель свил гнездышко всего лишь в двух лестничных
пролетах от нее. А она… Она пила его коньяк, она забрасывала в пасть его
конфеты да еще ляпнула, что предпочитает боржоми. Есть от чего в обморок
хлопнуться. А перед этим попросить однояйцевого брата-близнеца Жапризо оставить
автограф на выкуренной пачке сигарет «Davidoff»…
Но в обморок она не хлопнулась. И автограф не попросила. Она
всего лишь вырвала у него согласие (невероятно!) на ежедневные сорок пять минут
— импровизированная вечерняя школа с последующими практическими занятиями и
лабораторными работами. А лабораторные работы, судя по всему, будет выполнять
она сама. Над этим стоит задуматься. И решить для себя — уходит она или
остается.
В комнате раздался телефонный звонок, и почти тотчас же
сработал автоответчик.
— Даша! Даша… Это я… Прости, прости, я написал дурацкое
письмо… Мы оба были не правы. Прости меня, пожалуйста… — Хрипловатый нежный
баритон в автоответчике гладил Наталью по шейным позвонкам и накручивал на
палец пряди ее волос. — Я вернулся и много думал в Москве… Нам нужно
поговорить, я объясню тебе…
Примерно с теми же интонациями Джава читал своего обожаемого
Бродского.
Но стоило ей расслабиться и пойти за этим голосом, на ходу
расстегивая несуществующие пуговицы на свитере, как он ударил ее наотмашь —
тоже вполне в Джавином среднеазиатском стиле:
— Ну?! Не будь сукой и сними трубку!.. Я же знаю, что
ты дома, чертова шлюха, дрянь, подлая девка… Если ты не снимешь трубку сейчас
же, я приеду и выломаю дверь, слышишь?!
