— Езжай в Голливуд, — устало сказала Наталья.
— Ты думаешь?
— Это Саня так думает. А я просто передаю его пожелания
— режиссерские и человеческие.
— В Голливуде тоже харыпы, — Джава снова уткнулся
в книгу. — Только свои, американские.
Наталья вздохнула, поднялась с дивана и направилась к
выходу.
— Ты куда? — спросил Джава.
— Дежурить. У меня еще кухня, туалет и ванная.
— А-а…
И все, никаких телодвижений. По графику, вывешенному в общей
кухне, они дежурили две недели: это соответствовало количеству человек,
проживающих в комнате. Джава этот установленный десятилетиями порядок
игнорировал напрочь. В гробу он видел чистку чугунной ванны и раковин,
заплеванных зубной пастой. Быт совсем не приставал к нему, он каплями
отскакивал от Джавиного худого, безволосого, совершенного тела. Джава казался
персонажем элитарного западноевропейского кино, в котором герои пользуются
туалетной бумагой только для того, чтобы стереть со щеки губную помаду героинь.
— Может быть, ты поможешь мне? — неожиданно для
себя спросила Наталья.
Джава поднял на нее ленивые азиатские глаза.
— Что?
— Может быть, ты поможешь мне? Сколько можно валяться
на диване?
Она произнесла это впервые за год их совместной жизни, И это
был бунт. Бунт на женской половине дома. Отказ от безропотной стирки носков и
ночного переписывания от руки всех Джавиных ролей из всех пьес. И двойного
наряда на помывку коммунального сортира.
— Знаешь что, Джава, — с неведомым доселе
наслаждением произнесла она, — сам ты харып. Чесночный узбекский харып.
Это была чистая правда. Джава обожал чеснок. Чеснок являлся
его альтер эго, его доминантой, приправой к выученным и невыученным ролям,
приправой к Бродскому, приправой к сексу. Даже на дне флакона «Хьюго Босс»,
любимого Джавиного парфюма, Наталье иногда мерещились чесночные головки…
— Дура, — просто сказал Джава.
— Харыпка, — поправила его Наталья и отправилась
драить полы и унитаз.
…Когда спустя час она вернулась в комнату, Джавы уже не
было. Ее бунт оказался жестоко подавленным, вероломный узбек резал по живому.
Он ничего не сказал ей, он просто ушел, захватив с собой все свои вещи. Даже
мокрые носки с батареи — последнее жертвоприношение влюбленной женщины. Вот
только Бродский остался лежать на диване — открытый на странице сто
девятнадцать: «Бобо мертва, но шапки не долой. Чем объяснить, что утешаться
нечем…»
Наталья не стала читать стихотворение до конца. Бобо мертва.
Ничего не попишешь.
Через два часа после «смерти Бобо» и одиночества, сжирающего
ее изнутри, она решилась позвонить Нинон.
Нинон, ее старая институтская подруга с театроведческого,
продвинутая интеллектуалка и гуру по совместительству, работала в редакции
попсового журнала для нимфеток «Рussy cat». Нинон вела рубрику «Все, что вы
хотели знать о сексе, но боялись спросить» и терпеливо вколачивала в безмозглые
тинейджерские головки основы петтинга, сведения о противозачаточных средствах и
выборочные позы из «Камасутры».
Услышав на другом конце провода голос Нинон, Наталья
наконец-то расплакалась.
— Слава богу, — проворковала Нинон. — Твой
кекс тебя бросил.
«Кексами» на сленге «Рussy cat» именовались молодые люди. И
все эти молодые люди в интерпретации Нинон только и мечтали о том, чтобы
обвести вокруг пальца несчастных нимфеток.
— Я умоляю тебя… Оставь жаргон для своей макулатуры.
— Ладно, прости. Только не вздумай сделать какую-нибудь
глупость.
— Какую?
— Ну, мало ли… Пойдешь и нажрешься спичек. Или
вылакаешь бутылку ацетона.
— Ты думаешь?..
— Ничего я не думаю. Вот что. Я к тебе сейчас приеду.
Только скажи, что взять: водку или коньяк?
— Бренди. «Слънчев бряг». — Наталья улыбнулась:
верная Нинон как в воду глядела. И в этой воде с самого начала просматривались
контуры их с Джавой неизбежного расставания.
…Нинон нарисовалась спустя сорок минут. Завидная
оперативность, если учесть, что жила она у черта на рогах, в Веселом поселке.
Нинон возненавидела Джаву, едва лишь тот осел в Натальиной комнатенке с видом
на глухую стену соседнего дома. Она ненавидела его верно и преданно, она проела
Наталье плешь этой ненавистью, она живописала апокалиптические картины
Джавиного вероломства и предательства.
Накаркала. Теперь Бобо действительно мертва.
Наталья отправилась в только что вымытую «Пемолюксом»
ванную, пустила горячую воду и взяла в руки бритвенный станок. Полоснуть бы по
запястьям, которые еще сегодня утром сжимал Джава…. Полоснуть бы, да много
чести. Оставим такие штучки для менопаузы, как говаривают в американских
интеллектуальных комедиях. Вздохнув, Наталья подбрила подмышки, выдраила зубы
пастой для курильщиков и вернулась в комнату как раз к приходу Нинон.
— Привет освобожденной женщине Востока, — с порога
брякнула Нинон и, распахнув роскошную песцовую шубу, показала Наталье две
бутылки «Слънчев бряга», покоящиеся у нее на груди. — Завтра сходим в
церковь и поставим свечи.
— Зачем? — удивилась Наталья.
— Не зачем, а за что. За твое счастливое избавление от
среднеазиатского тирана. Это надо обмыть, девочка моя!
Весь остаток вечера, под отдающий техническим спиртом
суррогат и квашеную капусту, Нинон терпеливо втолковывала подруге все
преимущества ее нынешнего положения.
— Во-первых, этот кекс не довел бы тебя до добра.
Приучил бы к дури, а потом и к героину, а потом и к ЛСД. Посадил бы на иглу.
— Не говори глупостей, Нинон. Я же не подписчица твоего
журнала… И вообще — у тебя больное воображение.
— Почему же глупостей? Целый год жрал и пил за твой
счет, валялся на диване и книжонки почитывал. Сопляк. Дешевка. Да еще и
караван-сарай здесь устроил. Сколько его узбекских дружков у тебя перебывало,
а? Я уже молчу о том, что ты пахала на него как проклятая….
— Я его люблю…
— Любить — это не значит позволять вытирать о себя
ноги. — Нинон молодецки опрокинула в себя стопку бренди и щелкнула
пальцами:
— О, хорошая мысль…
Да уж, хорошая. Наталья грустно улыбнулась. Завтра же Нинон
настрочит письмо в редакцию от имени какой-нибудь зазевавшейся нимфетки,
пострадавшей от пениса какого-нибудь кекса. И сама же ответит на него.
Любить — это не значит позволять вытирать о себя ноги.
Цитата дня.
— Он оставил у меня своего Бродского…. Нинон тотчас же
уткнулась в сто девятнадцатую страницу потрепанного сборника.
— Ого! Со значением. Слушай, чем ты так ему насолила?
