— Послушайте, друзья мои, — взмолился наконец Саня
Гусалов. — Она случайно не была негритянкой?
— А почему она должна быть негритянкой? —
насторожился метрдотель.
— Ну, это обстоятельство резко сузило бы круг поисков.
Развесили бы на каждом стенде Наоми Кэмпбелл — и дело с концом!
Выпроводив из кабинета стаю незадачливых официантов, Леля
вернулся к оперативнику:
— Что скажешь?
— Козлы, — процедил Гусалов. — Извращенцы.
Только и умеют, что водку разливать и хоботами над «Плейбоем» трясти!
— Ну, кое-что мы все-таки узнали, — Леля сделал
примирительный жест рукой.
— Интересно, что именно?
— Похоже, что последняя подружка Радзивилла была
манекенщицей. И при этом — высокооплачиваемой.
— Откуда такие скоропалительные выводы, Петрович?
— Все эти манекенщицы, которых они нам здесь подсунули,
мирового уровня. Известность, как у кинозвезд! А она — та барышня, которую мы
ищем, — очень на них похожа.
— Они все похожи. Как близнецы-братья. Длинные ноги,
длинные зубы и плоский зад. И у каждой — заметь, у каждой! — по два глаза,
два уха и две груди.
— Ты еще скажи — по пять пальцев на руке! Помнишь, что
говорила жена покойного? Радзивилл не пропускал ни одного стоящего бикини и
заседал в жюри всех конкурсов красоты. А куда идет уважающая себя мамзель после
конкурса красоты? Не на хлебозавод же и не в городскую службу по озеленению, а
в манекенщицы!
— И что ты предлагаешь?
— Прошерстить все мало-мальски известные агентства.
Вдруг кто-то всплывет… Тем более что предыдущая пассия Радзивилла тоже работает
моделью. В агентстве «Ингрид». Ее зовут Ксения Никольская.
Саня, все это время пытавшийся пристегнуть к лицу Синди
Кроуфорд подбородок известного боксера Майка Тайсона, даже присвистнул.
— Откуда такие сведения?
— Двоюродная сестра покойного, Агнешка Радзивилл,
содержит городскую квартиру Радзивиллов. Она-то и навела на Никольскую.
…Визит Лели на Ланское шоссе оказался чрезвычайно
занимательным.
Такой же занимательной оказалась и сама Агнешки Радзивилл,
сорокалетняя старая дева с огромными руками и угрожающим размером ноги. Агнешка
добрых пять минут рассматривала удостоверение Лели и только потом пустила его в
квартиру. Но дальше небольшого холла, следующего за прихожей, дело не пошло.
Леле было предложено кресло в простенке между двумя завешенными черной тканью
зеркалами. И чай. Последнее скорее по инерции: двоюродная сестра Радзивилла
была вышколенной прислугой. До переезда в Питер она работала сестрой-хозяйкой
одного из санаториев в Трускавце.
Получив небольшой поднос с чаем и поминальным песочным
печеньем, Леля приступил к беседе.
Но беседа не задалась с самого начала: всему виной был
демонстративно-отвратительный язык, на котором изъяснялась домработница.
Несмотря на семь лет, проведенные в Питере, Агнешка говорила на ужасающей смеси
польского и украинского и в ее односложных репликах доминировало выражение «матка
бозка». Она — единственная из всех! — казалась по-настоящему убитой горем.
Ее некрасивое лицо, испещренное красными прожилками, постоянно морщилось от
боли. А в глазах стояли тихие слезы. Спустя полчаса из нее удалось вытащить
информацию о последнем дне Радзивилла. Ночь со второго на третье февраля брат
провел дома. Утром, как обычно, в 8.15 за ним пришла машина. Он сообщил сестре,
что четвертого уезжает, ночевать на городской квартире больше не будет, и
попросил собрать вещи.
— Какие? — сразу же поинтересовался Леля.
— Шкарпетки, — изрыгнула из себя Агнешка. —
Бшизну. Двi пари носовичkiв… Краватку…
«Кровать-то ему зачем?» — с ужасом подумал Леля, но
промолчал.
— Последнюю ночь он должен был провести в своем
загородном доме?
— Про це вiн нiчого мени не казав.
Получив подобную отповедь, Леля вынул из кармана
следственные трофеи: два ключа на кольце и фотографию блондинки.
— Узнаете? — коротко спросил он у домработницы. От
ключей Агнешка отреклась сразу, а фотографию девушки рассматривала довольно
долго.
— Повiя — наконец сказала она.
— Это имя или фамилия? — оживился Леля.
— Усе разом. I усi вони — повiї. О, матка бозка, як я
їх ненавиджу! — Статичное лицо Агнешки Радзивилл было больше не в
состоянии справляться с эмоциями: оно пошло пятнами и чудовищно исказилось.
— Вам плохо? — робко поинтересовался Леля.
Агнешка не удостоила его и взглядом. Она поднялась и
направилась в глубь квартиры — чтобы привести себя в порядок и положить валидол
под язык, не иначе. Воспользовавшись отсутствием хранительницы очага, Леля
рысью обежал холл и толкнул первую попавшуюся дверь.
Это была комната Агнешки Радзивилл. Он понял это сразу: по
запаху ладана, узкой монашеской койке и по статуе Девы Марии в ее изголовье.
Противоположный от койки угол занимал задрапированный белым иконостас из
фотографий покойного Радзивилла. Перед фотографиями потрескивали витые свечи и
лежали гирлянды из навощенных полумертвых глициний.
«Просто культ какой-то, последнее прибежище безутешной
сектантки», — Леля поежился.
И действительно, религиозный экстаз домработницы выглядел
диковато: комнате не хватало лишь скульптурной Пьеты с распятым Радзивиллом и
коленопреклоненной Агнешкой. Леля подошел к глициниям и воззрился на фотографии
покойного: судя по всему, Агнешка собирала их не один год, а возможно, просто
крала из многочисленных семейных альбомов.
Радзивилл был не очень-то приятным типом с шакальей головой
и такими же шакальими желтыми глазами. Зато тело его было идеальным: стоило
только взглянуть на один из высокохудожественных снимков — банкир в плавках, на
собственной яхте, в одной руке зажат шкотик, а вторая держит фужер с
шампанским.
Леля пригнулся к фотографии и заметил, что голый торс
Радзивилла истыкан едва заметными дырками, похожими на булавочные или иголочные
уколы. Никакой системы, никакой последовательности в этих уколах не было.
Интересно, кто надругался над фотографическим телом — Агнешка или кто-то
другой?
Зато другие фотографии не оставляли никаких сомнений: из них
безжалостная рука домработницы выкорчевала всех остальных персонажей — они были
либо отрезаны, либо (когда отрезать лишнее не представлялось возможным)
заретушированы крупной нервной штриховкой. Ай да тихая сестра-хозяйка
изТрускавца!
Леля скользнул глазами чуть ниже и тихонько присвистнул: в
одной из глициниевых гирлянд был искусно вплетен черный толстый шнур. Кой черт
шнур! Это был самый настоящий кнут из хорошей кожи, добротная плеть с
раздвоенным концом. Леля осторожно провел по рукоятке плети и только теперь
увидел выбитую надпись: «Probasti me , Domine, et cognovisti».
