— Ивлев. Сам Ивлев собственной персоной сопровождал
нашу диву. Можешь добавить, что она обращается с ним как с лакеем.
— С мужиками так и надо обращаться. Знаешь, Леда,
спасибо, что позвонила. Из этого может получиться неплохой материал.
— Это еще не все, — остановила я коллегу. —
Дива во всеуслышание объявила, что готова собственным телом заплатить за одну
дорогую вещь. Но что за вещь, я тебе сказать, к сожалению, не могу —
коммерческая тайна.
— Иди ты… — не поверила Лилька. — Это уж
откровенная туфта, придумай что-нибудь получше.
— В том-то и дело, что нет. Сама там присутствовала и
слышала собственными ушами. Кроме меня, есть еще дюжина свидетелей. Но знаешь,
что самое интересное во всем этом? То, что владелец вещи отказался ее отдать,
самым наглым образом заявив, что его прелести дивы не интересуют.
— Это уж точно вранье! — Лилька не могла сдержаться. —
Можешь даже не убеждать меня. Неужели найдется мужик, мужик, повторяю, а не
импотент и не педик, который бы от нее отказался? Или он как раз из вторых?
— Нет, и не из первых тоже. И тем не менее она его не
заинтересовала ни на минуту. Отказался наотрез и даже возмущался, что ему такое
посмели предложить.
— Иди ты!.. — Лилька с шумом вздохнула в
трубку. — Надо же, какая потрясающая бомба может получиться. Отключаюсь,
Леда, побегу к Пошехонцеву. Пусть он все это переварит.
— Передавай ему от меня привет, — я успела
остановить ее, — и скажи, что сегодня у меня очень напряженный день, смогу
появиться только завтра. Остальным всем привет. Пока, Лилька.
— Пока, — машинально ответила она и бросила
трубку.
Теперь Илья Геннадьевич будет занят сенсационным известием и
про меня на время забудет. А я тем временем смогу побывать в одном интересном
местечке.
* * *
Предсказания авангардиста Иванова сбылись с потрясающей
точностью. Я не стала обходить все картины подряд, а сразу направилась к
портрету мудреца у тихой заводи, прошла мимо моста Ком Бонсай, моста сорок и
ворон, арки птиц и беседки лукавого зайца. Конечно же, не смогла не
остановиться возле «Приюта мастера…», «Девушек, танцующих на празднике
пробуждения весны», «Сановника, принимающего поздравления в первый день нового
года».
Но гораздо больше Картин меня притягивал зал, где была
выставлена керамика. Мне еще раз хотелось взглянуть на вазы мэбен. Они чем-то
необъяснимо манили меня, притягивали так же сильно, как магнит тянет к себе
железо. Поэтому, посмотрев еще немного на полотна, я решительно отправилась к
вазам.
Ее я не перепутала бы ни с одной другой, настолько
безупречными казались ее линии. Стенки ее не были гладкими, напротив, их
украшали причудливые наплывы, перемежавшиеся с впадинами и острыми выступами.
Глядя на нее, можно было представить путешествие по песчаным холмам и земляным
пригоркам, у подножия которых раскинулись аккуратные квадратики
изумрудно-зеленых полей. Глубокие искусственные трещинки отливали бирюзой и
казались маленькими звонкими речками, которые своей живительной влагой питают
растительность. Вазу украшали острые камешки, подобранные с удивительным
мастерством. Мне представилось, что я держу вазу в руках, поворачиваю ее к
свету то одним, то другим боком, касаюсь кончиками пальцев трещинок, трогаю
острые камешки, ласкаю длинное горлышко.
— Совсем как песни тхарен
[17]
, —
сказал за мной голос, показавшийся знакомым.
Я так резко обернулась, что, держи в этот момент в руках
вазу, непременно разбила бы ее. К счастью, в руках у меня ничего не было, но
стало неприятно от того, что я была застигнута врасплох, словно занималась
каким-то постыдным делом.
— Я испугал вас? — спросил Иванов. —
Пожалуйста, простите меня.
Он был все так же хорошо выбрит, аккуратно одет и подтянут.
И опять мне пришла в голову мысль, что ему бы не авангардом заниматься, а
работать искусствоведом в каком-нибудь музее, настолько неуместно старорежимным
казался он среди других людей.
Именно такими мне всегда представлялись интеллигенты,
которых задавила могучая и кровавая лапа революции. А им бы ходить на концерты
и слушать Рахманинова. Впрочем, мой знакомый, возможно, и слушает Рахманинова,
хотя… Он же сказал, что, живя в Питере…
— Вы любите Рахманинова? — спросила я, не думая о
том, что вопрос может прозвучать странно и даже неуместно.
— Пожалуй, нет, — ответил он, — хотя могу
послушать при случае. Классика вообще такая вещь, что не может надоесть. Но мне
ближе как-то Шуберт или Григ. А из наших более других нравится
Римский-Корсаков, хотя многие считают его слишком неудобоваримым.
— Григ, Шуберт… Вы, наверное, учились в музыкальной
школе и классикой вас пичкали с детства? После этого вы без содрогания не могли
слышать про Черни и Гайдна. Но с возрастом все же…
Художник рассмеялся. Я и предположить не могла, насколько
заразительно он может смеяться. Конечно, я несла околесицу, но разве это повод,
чтобы вот так откровенно потешаться надо мной? Может, мне обидеться и уйти?
Удастся, кстати, избежать и ненужных вопросов. Или все же остаться?
— Не уходите, — попросил Иванов, как будто читал
мои мысли. — Это я не над вами, а скорее над собой. Я никогда не занимался
в музыкальной школе и не играю ни на одном инструменте. Но моя любимая бабушка
была очень хорошим преподавателем.и почти сорок лет вела занятия в
консерватории. Поэтому музыку я слышал с детства, причем хорошую музыку. Но насильно
меня к ней никто не приобщал. Это возникло само собой и как потребность. По
мере возможности стараюсь не пропускать концерты классической музыки, имею
неплохую коллекцию дисков.
— А как же рок? — Я не могла опомниться от такого
объяснения. — Вы же говорили…
— Конечно, — он кивнул, — но в нашем русском
роке всегда на первое место вырывался текст, а музыка шла вторым эшелоном. Я же
не под стеклянным колпаком живу. Все, что другие слушали, то и я слушал.
Отобрав, разумеется, все, что наиболее отвечает потребностям души. Вы разве не
так же поступаете?
— Все верно, — сдалась я. — К старому року я
привыкла, он кажется правильным и вечным, молодых не понимаю и в большинстве не
принимаю. А когда-то казалось, что всегда буду верить только молодым, только
они могут правильно выразить любое состояние души.
— Просто наша молодость осталась с нами, а вместе с нею
и наши пристрастия, и наши идеалы. Скажите, Леда, зачем вы сюда пришли?
Я растерялась. Оказывается, все эти разговоры были только
прелюдией к этому вопросу, которого я очень хотела бы избежать. Но вопрос был
задан в упор, и отвечать все же придется.
— Я пришла сюда, — медленно сказала я, —
чтобы еще раз посмотреть картины Карчинского. Это действительно так. Но еще я
хотела бы посмотреть на вазы мэбен. Вы считаете, что у меня не могло возникнуть
такого желания?
