И у них еще хватает наглости себя кем-то мнить. С их
уродливыми лицами, безобразными фигурами, нелепыми конечностями. В своей жизни
он ненавидел только одну вещь — зеркала. Они были ему отвратительны, так как
всегда лгали.
Но у них был еще один порок — они отражали этих мерзких
насекомых, заставляя тех поверить, что выглядят они просто отлично. Если бы он
стал всемогущим, то уничтожил бы зеркала во всем мире. В нем вспыхивает радость
только тогда, когда он видит осыпающиеся осколки. Но уже много-много дней душа
его не знала радости.
А люди? Люди сами стали зеркалами. Они ходят и отражаются
друг в друге. А потом еще имеют наглость удивляться: «Почему вокруг так много
уродов?» Ему иногда до смертной тоски хотелось взять что-нибудь потяжелее и
стукнуть по самодовольной роже какого-нибудь господинчика, чтобы увидеть, как
голова его треснет, а лицо осыплют осколки. И тогда вспыхнет радость, вспыхнет
и заполнит всю его душу, которой уже невыносимо смотреть на уродство мира и так
хочется обрести что-то прекрасное.
Обрести, чтобы обращаться к нему в минуты душевной муки,
когда ее, душу, наполняет темень. О, эта темень страшна, она не имеет ничего
общего с обычной бессолнечной темнотой. В темноте бывает какой-то просвет, а
эта пожирает все, надвигается и затопляет разум. И приходится барахтаться в
этой смертной гиблой трясине, из которой нет спасения.
Теперь он научился чувствовать ее приближение. Чувствовать и
усилием воли отодвигать подальше. Но он знает, что она рядом и может нахлынуть
в любой момент. А после нее он становится другим. Меняется, как бы переходит в
иную фазу. И мир тоже меняется, становится еще омерзительнее. Словно из одного
грязного, мусорного мира попадаешь в другой, еще более гадкий.
Он помотал головой. Это помогает. Он давно не ширялся, но
мозг не забыл эти ощущения. Мозг как бездонный колодец, в котором столько всего
хранится. Он знает, что скоро мир начнет меняться, но пока все в норме. И он
сможет еще немного посмотреть на тупые, самодовольные лица этой ползучей
нечисти. Пусть стрекочут, пусть охорашиваются, расправляя крылышки и почесывая
брюшки. Их лица одно омерзительнее другого, и он впитывает эту мерзость, чтобы
однажды изрыгнуть ее из себя и очиститься.
А вот человеческое лицо. Странно, что она делает среди этих
насекомых? Какие внимательные серые глаза! И какие глубокие! И чистые, как вода
карельских озер, куда еще не успели добраться люди. Чистая и глубокая вода,
такая холодная, что даст успокоение любой истерзанной душе…
Старый рокер медленно поднялся. Он смотрел прямо на меня, и
появилось ощущение, что он заглядывает мне в душу, пытаясь что-то понять. Его
взгляд давил своей тяжестью, но я не могла избавиться от мысли, что он сейчас
далеко. Он вышел из-за столика и пошел прямо ко мне. Внутри все сжалось, сейчас
он заговорит. Но Старый рокер прошел мимо, словно не видя ничего вокруг. Я перевела
дыхание, и он обернулся.
— Ты зря появилась здесь, тебе тут не место.
И все. Через минуту его уже не было в баре. А до меня
наконец дошло. Старый рокер не был пьян, и его слова не были бессмысленны. Он
просто находился в другом мире, видно, доза была большой, и наркотик уже начал
действовать. Старый рокер был в состоянии вольного полета. Он понятия не имеет,
кто я, и никогда меня не вспомнит. Жаль. Я не рискнула заговорить, но в таком
состоянии любой разговор с ним бесполезен.
Молодая команда что-то весело наяривала на своем пятачке,
народу прибывало, а я все думала о Старом рокере. Было отчего-то страшно,
словно я заглянула в запретную зону. Пожалуй, больше мне здесь делать нечего,
пора отправляться домой.
Но домой я не поехала из какого-то странного упрямства.
Вино, что ли, подействовало? Да ведь я и выпила всего
ничего. Но я рассудила, что если Герт и появился, то пусть сам теперь подождет.
А я отправлюсь прямо к Карчинскому. И ничего он мне не сделает. Вот только
пусть попробует поднять на меня руку! Узнает быстро, где раки зимуют!
Подумаешь, возомнил себя невесть кем! Художник, тоже мне. Я сама видела в
корейском ресторане картины, и они совсем не хуже, чем у него. Только за его
мазню отваливают немыслимые бабки, а эти только радуют публику. Понятно, какие
из них ценнее.
По мне, то, что приобретают коллекционеры, потеряно для
людей навсегда. В музее — другое дело. В музей каждый может прийти, чтобы
насладиться искусством. А я тоже хороша! У самой дома висит картина
Карчинского. Выходит, я тоже запрятала ее в свой мирок и скрываю от людей. Но
ведь я легко могу отнести ее в редакцию, пусть все смотрят. А что? Как еще моим
замотанным сверх всякой меры коллегам приобщаться к высокому искусству? Вот и
пусть понемногу приобщаются…
Воинственный энтузиазм переполнял меня, когда я выруливала
от «Амальгамы», но за время пути немного поутих. Я все же решила наведаться в
мастерскую Карчинского, но действовать осмотрительно и осторожно.
Так. Окна темные, и, похоже, там никого нет. Но это может
быть и обманчиво. Вдруг он сидит и нарочно не зажигает свет? Или вообще
отсутствует. Но ведь он может в любой момент вернуться, поэтому стоит пока
посидеть здесь и подождать. Жаль, сигарет осталось маловато, но ничего,
потерплю. Я покрутила ручку приемника, нашла «Русское радио», сделала потише,
устроилась поудобнее на сиденье и приготовилась ждать.
Дворик жил обычной вечерней жизнью. Подъезжали машины,
проходили люди, торопясь по домам. Стайка подростков выпорхнула из подъезда и
отправилась на поиски вечерних развлечений. Две женщины остановились совсем
недалеко от меня посудачить. Одну из них, остроносенькую дворничиху, я узнала.
Она, захлебываясь от восторга, рассказывала своей знакомой последние новости о
каком-то Витьке, который спьяну перепутал дома и колотился среди ночи в чужую
дверь.
Эпопея незадачливого Витька расписывалась в столь красочных
подробностях, что меня это окончательно достало. Я решила покинуть уютную
машину и направиться на поиски ближайшего киоска, где продавались сигареты, но
тут бабы вспомнили про какой-то сериал и поспешили распрощаться. Я с
облегчением вздохнула. Выбираться на холод и сырость из уютной машины не
очень-то и хотелось. Я снова покрутила ручку приемника, послушала городские
новости, прогноз погоды, вернулась на музыкальную волну и стала ждать дальше.
Очнулась я внезапно, словно кто-то меня толкнул. Вокруг было
тихо, лишь едва шелестел мелкий дождик. Все тело затекло. Я попробовала
пошевелиться и взглянула на часы. Без пяти два. Не слабо! Окна в мастерской
художника по-прежнему были темными. Ладно, он, допустим, там и не появлялся,
но, может быть, он прошел незаметно, пока я дремала. Вот так номер! Я сижу его
караулю, а сама заснула. Ну теперь-то точно здесь больше делать нечего, пора
возвращаться домой.
Я уже хотела включить зажигание, но рука моя замерла в
воздухе, потому что за домом остановилась машина. Через пару минут показалась
фигура человека. Он осторожно приблизился к двери, огляделся и скрылся внутри
здания.
Так, похоже, не одна я интересуюсь художником. Но ведь я уже
видела вчера, как к нему кто-то поднимался. Зачем же понадобилось приходить еще
раз? А вот тут я могла фантазировать сколько угодно, допуская, что он там вчера
забыл свою шляпу или это вообще другой человек.
