Вернувшись в гостиную, я спросила:
– «Наполеон», «Абсолют» или настойку «На березовых бруньках»?
– Наплевать! – простонал Лицкявичус. – Что угодно!
Я выставила на журнальный столик свой «улов». Он схватил первую попавшуюся бутылочку и, откупорив ее трясущимися руками, жадно припал к горлышку. Прикончив «Наполеон», Лицкявичус откинулся на подушки.
– Вам бы тоже не помешало выпить, – сказал он. – Вы вся дрожите!
У меня и в самом деле онемели от холода руки, но крепкие напитки я всегда недолюбливала. Способность Лицкявичуса проглотить одним махом двести граммов спиртового раствора и остаться в здравом рассудке показалась мне просто невероятной! И все-таки необходимо как-то согреваться, и я взяла в руки маленькую бутылочку «Абсолюта», с подозрением разглядывая этикетку.
– Да пейте уже! – раздраженно приказал Лицкявичус, приоткрыв один глаз. – Не отравитесь.
Я поднесла горлышко ко рту и, зажмурившись, сделала один глоток. Внутренности обожгло, словно огнем, но потом, постепенно, тепло стало распространяться по всему телу. Это ощущение мне понравилось, и я отхлебнула еще – уже с открытыми глазами.
– Беда с вами, с непьющими, – вздохнул Лицкявичус. Его голос звучал сонно: я видела, что он изо всех сил борется с дремотой, но теперь, после принятия внутрь коньяка, это становилось все труднее.
– А вы что, сильно увлекаетесь? – поинтересовалась я, уже прихлебывая водку, как минералку. Тело расслабилось, накатила усталость, но одновременно с этим я начала наконец чувствовать себя счастливой просто оттого, что мы выжили в ужасной катастрофе.
Честно говоря, ответа от Лицкявичуса я не ожидала, но он сказал:
– Было дело. Много лет назад…
– И что? – спросила я.
– Теперь не пью – почти.
– А почему бросили?
Он ответил не сразу – наверное, уже пожалел о том, что разоткровенничался. Однако ответил:
– Понял, что уже и так слишком много потерял и, если не остановлюсь, лишусь еще и возможности оперировать. Питие помогало, и очень неплохо, когда вокруг не оставалось ничего, что необходимо человеку в нормальной жизни. Водка спасала от депрессии и позволяла прожить еще один день. Но потом я вставал за операционный стол, и сестра с трудом натягивала на меня перчатки – так сильно дрожали руки…
– Вы лечились? Ну, в одном из этих центров…
– Нет. Просто сказал себе: «Стоп!» К сожалению, потерял много времени, которого не вернешь…
Он замолчал. Я подумала, что, не случись с нами этой аварии, не окажись мы в таких условиях в замкнутом пространстве, я могла так никогда и не узнать ничего об этом человеке. Я и сейчас мало что знала, но ко мне пришло понимание, что Лицкявичус – не автомат, не хирургическая машина, а все-таки человек, и это меня даже немного удивило. Он не побоялся рассказать мне о большой ошибке, совершенной когда-то, хотя… Возможно, он сделал это только благодаря бутылочке, добытой мной на кухне коттеджа. Сейчас Лицкявичус казался не таким холодным и отстраненным, каким я привыкла его видеть, и потому я решилась задать вопрос, мучивший меня уже давно:
– Андрей Эдуардович, почему вы согласились возглавить ОМР?
Я дала ему время собраться с мыслями, но он, похоже, и не думал отвечать. Видимо, это не та тема, которую Лицкявичус был согласен обсуждать, что только способствовало разжиганию моего интереса. Однако, судя по всему, мне придется и дальше строить собственные предположения!
Так как надо было поддерживать беседу, чтобы Лицкявичус не засыпал, я заговорила о том, что интересовало меня больше всего.
– Этот «Хаммер»… – начала я. – Как думаете, теперь мы можем считать дело «Виталайфа» закрытым?
– Почему вы так решили? – В голосе Лицкявичуса прозвучало удивление.
– Что значит «почему»? Мы закрыли линию, и нас тут же атаковали – вы же не думаете, что это случайность?
– Разумеется, нет, – он криво ухмыльнулся. – Но, по-моему, это как раз доказывает, что «Виталайф» и «Фармация» тут ни при чем.
– То есть? – не поняла я.
– Ну, простая логика, Агния Кирилловна: если бы на нас напали по дороге к заводу, я бы еще понял, однако это случилось уже после того, как мы все сделали – разве это не удивительно? Чего они хотели этим добиться – еще больше укрепить наши подозрения? Вспомните: Заборский даже не пытался нам помешать, понимая, что это бесполезно, и если не мы, то кто-то другой вернется с постановлением и все равно остановит производство. Напасть на нас на обратном пути означало бы подписаться под признанием вины – это нерационально!
– Но тогда, – медленно проговорила я, – что же это было?!
Лицкявичус пошевелился и крякнул от боли, потому что нечаянно оперся на перебинтованное мной плечо.
– Если бы я знал, – с трудом выговорил он только через несколько минут, – то обязательно поделился бы с вами…
– И все же – мы опечатали линию? – недоумевала я. – Значит, это – ошибка?
– Ничего подобного, – возразил Лицкявичус. – Это даст нам… немного времени.
– Времени – для чего?
– Чтобы найти виноватого, в конце концов!
– Так вы полагаете, что трупов больше не будет?
– Я практически в этом уверен. Хотя… могу и ошибаться, – добавил он.
Незаметно я выхлебала свою порцию и с удивлением уставилась на донышко бутылки. Лицкявичус, кряхтя, прикончил «бруньки». Мои веки налились тяжестью. Я прислонилась спиной к дивану, подтянула ноги к подбородку и закрыла глаза. Наверное, нужно было тормошить Лицкявичуса и не давать ему спать, но у меня ни на что не осталось больше сил. Какая-то мысль – одна-единственная – все еще металась у меня в голове, долбя в виски и затылок, но я никак не могла ее оформить, а потому решила, что бесполезно сопротивляться сну – все равно его не одолеть…
* * *
Мне снился странный сон. Я шла по берегу океана на Бали. Не знаю, почему я решила, что это – именно он. Просто знала наверняка. Прибой лизал мои голые ноги, а в волосах играл ветер. Вокруг висела густая завеса серебристого тумана, и я ничего не видела дальше полуметра, но отчего-то чувствовала невероятное умиротворение. Впереди замаячил чей-то размытый силуэт. Он приближался, и постепенно я различила тонкую, почти невесомую женскую фигуру, тоже бредущую в полосе прибоя. Ее лицо по мере приближения становилось все четче, и наконец я узнала лицо своей подруги. Она улыбнулась мне, как будто у нее все хорошо, как будто она находилась именно там, где хотела.
– Лида! – воскликнула я. Мне хотелось так много ей сказать, о многом спросить, но язык будто приклеился к небу, и я только молча протянула к ней руку. Лида повторила мой жест, и наши пальцы сплелись. Как ни странно, ее кожа оказалась мягкой и теплой на ощупь, как у живого человека. Другой рукой она указывала куда-то за своей спиной. Я напрягала зрение, пытаясь разглядеть, что же Лида хочет мне показать, но не различала ничего, кроме тумана. Вдруг он начал рассеиваться: плотная пелена превратилась в легкую дымку, которая, в свою очередь, стала распадаться на серебристый дождик, и сквозь него откуда-то пробивался яркий свет. Он становился все ярче, ярче, и вот я уже вынужденно сощурилась, потому что не смогла выносить этого сияния, бьющего прямо в глаза. Свет стал оформляться, и я уже видела две огромные и пару маленьких фар «Хаммера», надвигающегося на меня из ниоткуда…
