– А почему «СПАН» не берут? – задала вопрос Лариска.
– Я не разбираюсь, – вздохнула Юля. – Вроде бы его производят не так давно, и прошло еще недостаточно времени, чтобы судить о надежности. Но ваша больница забирала практически все!
– Как странно! – пробормотала я. – А как платили – по безналу?
– Нет, всегда наличкой.
– А кто приезжал за протезами? Роберт Караев?
– Я же сказала, что никогда его не видела! – покачала головой Юля. – Может, и Роберт.
– Высокий такой, здоровый, как бык, черные волосы и глаза, лет сорока пяти – сорока восьми? – уточнила я.
– Ничего подобного: молодой такой парень – не старше тридцати пяти, невысокого роста, короткие светлые волосы. Брал он за раз протезов двадцать – двадцать пять, насколько я помню.
Отпустив Юлю, мы еще некоторое время сидели в Ларискиной машине, не трогаясь с места.
– Ну, и что мы теперь будем делать? – спросила подруга нетерпеливо, видя, что я не тороплюсь делиться с ней своими выводами.
– Даже не знаю, – ответила я задумчиво. – За протезами в «Новую жизнь», судя по Юлиному описанию, приезжал Гоша.
– А он сейчас лежит в больнице в критическом состоянии, да? Отлично!
– Да, с ним не поговоришь, – подтвердила я. – Ясно одно: в нашей больнице людям вовсю ставили «СПАН», но почему-то об этом нет никаких документов. В чем подвох? Кроме того, если уж вообще говорить о типе протеза, то почему Роберт, всегда предпочитающий самое лучшее, выбирает именно «СПАН», да еще и в таких количествах?
– Тебе нужна помощь, – заметила Лариска. – Сама ни за что не разберешься – голову сломаешь!
– Ты права, – согласилась я. – И, кажется, я почти придумала, к кому за этой помощью обратиться!
* * *
В половине седьмого мы с мамой вошли в зал, где сегодня открывалась выставка молодых художников. Я искала глазами Дэна. Он ушел из дома рано утром, чтобы присутствовать при подготовке, и сейчас затерялся в толпе разномастной публики, пришедшей на вернисаж.
Должна признаться, я никогда не думала, что творчество моего сынули может вызвать интерес такого огромного количества разнообразного народа. Конечно, выставлялся не он один, но меня прямо-таки распирало от гордости при мысли, что все эти люди пришли, чтобы увидеть его картины!
– А вот и она! – раздался голос у меня над ухом. – Не узнать невозможно!
Я обернулась и увидела мужчину лет пятидесяти, сухого и поджарого, с аккуратной венецианской бородкой, в безупречном темно-сером костюме с малиновым галстуком. Выглядел он импозантно, и мне польстило, что он обратился ко мне. Но я была абсолютно уверена в том, что этот человек обознался, поэтому сказала:
– Простите, разве мы знакомы?
– Заочно, душа моя, заочно, – ответил он, улыбаясь и беря меня под руку. – Я видел ваш портрет. Конечно, мальчику еще далеко до совершенства, но то, что я мгновенно узнал вас в такой огромной толпе весьма привлекательных дам, говорит в его пользу!
– Вы видели мой портрет? – удивилась я. – Но Дэн сказал, что он еще не закончен…
– Неужели? – удивился незнакомец. – Ну, у него, полагаю, имелись на то свои причины. Значит, вы еще не видели эту картину? Какое упущение! Вы должны немедленно пойти со мной.
И он с силой, которой никто не заподозрил бы в субтильном теле, потащил меня вперед, проталкиваясь между людьми, которые бродили среди картин, попивая шампанское.
Я и не заметила, как оказалась перед картиной. Надпись на табличке гласила: «Зимнее солнце». Честное слово, мне и в голову не пришло бы, что на ней изображена я, – не потому, что женщина на холсте показалась мне не похожей на меня, а потому, что я просто не могла представить себе, что эта красивая, томная натурщица – действительно я!
Женщина сидит в кресле, слегка откинув голову на спинку и подставив лицо слабым утренним лучам солнца, проникающим сквозь окно. На ней тонкая ночная сорочка и шерстяная шаль, небрежно переброшенная через плечо. Темные волосы рассыпаны по плечам, глаза слегка прикрыты. Слева большое зеркало, в котором отражается часть комнаты и другая половина ее лица.
– Это я? – задала я глупый вопрос, зачарованно глядя на картину сына. Я прекрасно помнила, какого труда стоило Дэну уговорить меня позировать, но никогда не думала, что получится так здорово! Дэн тогда минут сорок бегал вокруг меня, переставляя мебель в комнате так, чтобы в зеркальное отражение попало только то, что ему нужно, а я все понять не могла, неужели нельзя все сделать проще, без суеты? Он заставил мен распустить волосы и уложил их по спинке кресла, как он выразился, «в живописном беспорядке»… Вот хитрюга: каждый раз, когда я спрашивала у Дэна, как продвигается работа над портретом, он неизменно отвечал, что он еще не готов!
– По-моему, вас нельзя не узнать, – заметил незнакомец с бородкой. – Картина сложна по композиции, должен сказать, она удалась – мои комплименты Даниилу!
– Простите, – сказала я, с трудом отводя взгляд от картины, – а вы кто?
На лице мужчины появилось выражение искреннего ужаса.
– Я не представился?! Боже, что вы, должно быть, подумали!
– Да ничего такого…
– Нет-нет, – замахал он тщательно ухоженными руками, – это просто непростительно с моей стороны! Меня зовут Аристарх Львович Немизов, я – галерист, и без ложной скромности скажу, что в художественных кругах обеих столиц мое имя кое-что значит.
– Нисколько в этом не сомневаюсь, – улыбнулась я, подавая ему руку.
– Ма, вы уже здесь! – услышала я радостный голос сына, проталкивающегося ко мне сквозь толпу. – А где бабушка?
Только теперь я осознала, что где-то по пути потеряла маму.
– Уверен, ничего страшного не произошло, – подал голос Немизов. – Здесь трудно потеряться!
Я увидела, как расширились глаза Дэна, когда он увидел моего нового знакомого.
– Вы?..
– Да, – только и ответил Немизов. – Вот мы и познакомились с вашей матушкой, молодой человек. Она – сплошное очарование!
Я не привыкла к такому количеству народа, который, похоже, действительно разбирается в искусстве. Я никогда не обманывалась на свой счет: не способна отличить импрессионистов от модернистов, а уж более сложные классификации вообще выше моего понимания. И еще я никогда не любила музеи и не понимала, как человек может провести весь день, любуясь одной «Моной Лизой», когда вокруг полно других шедевров!
– У вашего сына, несомненно, есть будущее, – сказал между тем Немизов. – Ему еще многому следует научиться, но из всех работ, представленных здесь, самые зрелые, на мой взгляд, принадлежат именно его кисти.
Мне было очень приятно это слышать, оставалось лишь надеяться, что галерист произнес эти слова не только для того, чтобы доставить мне удовольствие.
