Вдруг откуда-то из середины на ковер выпала небольшая фотография. Я подняла ее. На ней была запечатлена женщина лет тридцати пяти – сорока, красивая шатенка с серыми глазами. Казалось, фотограф застал ее в тот момент, когда она вовсе не собиралась позировать, а была полностью поглощена собственными мыслями. Ни на самой фотографии, ни на обороте я не нашла ничего, способного объяснить, кто такая эта женщина и как ее снимок попал в альбом, практически полностью посвященный войне. Я лихорадочно начала листать страницы с самого начала, думая, что могла пропустить эту женщину, а она, возможно, находилась среди тех, что находились в группе. С другой стороны, я точно знала, что, раз увидев это лицо, уже не забыла бы его.
Но, как и в случае с моей первой попыткой что-то выяснить о пропавших пенсионерах, я потерпела полное фиаско: вопросов скопилось гораздо больше, чем обнаруживалось ответов. И еще, не знаю почему, меня очень взволновало присутствие фото красивой незнакомки в доме человека, личность которого я так и не установила. Почему? Потому что в глубине души думала, будто квартира принадлежит Лицкявичусу, о котором не знала практически ничего? Единственной информацией, которую мне совершенно случайно удалось из него выудить, стало то, что когда-то он сильно пил и это едва не стоило ему медицинской карьеры. Что я знаю о его семье? Да ничего! Если бы она у него была, то наверняка ее члены присутствовали бы на юбилее, однако я не увидела там никого, кроме бывших сослуживцев Лицкявичуса.
Поняв, что мне, скорее всего, не удастся больше ничего узнать о владельце квартиры, я положила альбом туда, откуда его достала. В конце концов, зачем мне знать что-то сверх того, что сообщил Лицкявичус? Мое дело разобраться со Светлогорской больницей, а все остальное – попытки дилетанта вести собственное расследование.
Нужно использовать свободный день, чтобы забить холодильник: на первое время меня, конечно, обеспечили, но запасы провизии подходили к концу. Самое главное – заканчивался кофе, а я имею обыкновение поглощать его в огромных количествах. Шилов всегда ругает меня за это и безуспешно пытается приучить к зеленому чаю. Но я ничего не могу с собой поделать: понимаю, что Олег совершенно прав и как врач, и как человек, живущий в информационной среде, а все равно предпочитаю черный чай и крепкий черный кофе, которые специалисты-диетологи уже давно официально объявили ядами.
Район, где я временно проживала, никак нельзя было назвать современным и развитым: на несколько больших кварталов здесь имелся всего один большой продуктовый магазин, да и то при обычных обстоятельствах я ни за что не рискнула бы покупать там еду: куры на прилавках выглядели какими-то слишком розовыми и толстыми. Недавно по телевизору показывали программу, в которой рассказывалось, чем нас на самом деле кормят. После нее я вообще не могла есть пару суток, но потом все-таки не выдержала и решила наплевать на увиденное: в конце концов, жить без еды невозможно, а срочно переехать за город и жить натуральным хозяйством не представлялось на тот момент возможным. Так вот, в той передаче бывший работник рынка делился со зрителями секретами «оживления» некондиционных кур и цыплят. Если у птицы истекает срок хранения, ее с помощью шприца накачивают водой, потом протирают отбеливателем, чтобы исчезла синева, или вымачивают в марганцовке. Концентрация препаратов, конечно, слишком мала, чтобы вызвать отравление, но птица с вышедшим сроком годности уже сама по себе представляет немалую опасность, а если еще учесть условия ее хранения… Отбросив дурные мысли, я буквально сорвала с прилавка упаковку с курицей и швырнула ее в корзину: может, от долгой варки все вредные вещества испарятся?
Подходя к сыро-молочному ряду, граничившему со стойкой, на которой располагался алкоголь, я вдруг заметила знакомое лицо. Это была Марина, и я уже собиралась подойти и поздороваться, как вдруг откуда-то из-за ее спины возник… Ильяс Ахатович Урманчеев. В руках он держал бутылку, насколько я могла видеть со своего места, довольно дорогого коньяка.
Интересные дела получаются: психоаналитик и старшая медсестра вместе зашли в магазин, чтобы купить выпивку? Они вели себя не как влюбленная парочка (в смысле, никаких там обжиманий и шептаний на ушко), а совсем наоборот – казались парой, давно живущей вместе, как муж и жена, чей серебряный юбилей уже давно ушел в прошлое. Ничего себе! Значит, Марина – еще одна любовница Урманчеева? Не потому ли Антон так настойчиво советовал мне держаться подальше от них обоих? Тем не менее из общения с ней у меня сложилось впечатление, что старшая не слишком высокого мнения о «шринке». Однако, судя по всему, это не мешает ей иметь с ним, так сказать, неуставные отношения!
Спрятавшись за стойкой с йогуртами, я наблюдала за тем, как Ильяс и Марина направляются к кассам. Они не разговаривали между собой, но то, что они именно вместе, сомнений не вызывало.
* * *
В отделении царил настоящий дурдом: был приемный день, и люди все поступали и поступали. Стояла невероятная жара и духота, словно перед грозой, и метеозависимые пациенты-гипертоники становились нашими первыми клиентами. Трудность представляло то, что Светлогорка, не имея возможности «выбирать» пациентов, как делают многие другие больницы, вынуждена принимать всех подряд. Это включало как инсультников, многие из которых «лежачие» и требующие особого ухода, так и плановых больных и вообще всех тех, кого в силу разных причин отказались принимать по «Скорой» другие больницы. Именно поэтому сейчас вдоль стен стояли койки, на которых лежали больные, так как места в палатах оказались заняты. Марина носилась по отделению, подгоняя медсестер, уже сбившихся с ног, и ругаясь с санитарами, которые все везли и везли больных, хотя и сами прекрасно видели, что в коридорах уже яблоку негде упасть.
– Мне нужен капотен, – бросила Марина, пробегая мимо меня. – И еще флунитразепам с бетасерком-24. Сбегай на склад, лады? Вот тебе заявка.
Я была только рада заданию: смотреть, как страдающие люди вынуждены маяться в коридоре, в шуме и гвалте, когда у них раскалывается от боли голова, и знать, что к ним еще не скоро подойдут, чтобы оказать помощь, было очень тягостно.
Частенько можно услышать: врачи – черствые люди. В чем-то это действительно правда: постоянная работа с больными людьми учит не принимать их беды, как свои, иначе врач превратится в священника. Но все, в конечном итоге, зависит от самого человека. Есть люди, способные полностью абстрагироваться от личностного аспекта и заниматься лишь непосредственной работой, и те, кто относится к данной категории, вовсе не обязательно плохие специалисты. Скорее даже наоборот. Я же, как ни старалась, за всю свою жизнь так и не смогла избавиться от сочувствия к людям. Это тем более странно, что моя работа анестезиолога практически вообще не предполагает общения лицом к лицу. Я получаю «клиента» в полубессознательном состоянии, довожу его до полной отключки и покидаю тогда, когда он еще не окончательно пришел в себя. А здесь, изображая медсестру, мне каждый день приходится иметь дело не с «телами» или «материалом», как называют пациентов хирурги, а с личностями, причем личностями страдающими, ведь в больницу никто не попадает просто так, от нечего делать.
