– Чего – сколько? – опуская глаза, переспросил Карпухин.
– Сколько выживших? – выпалила я.
– Двое.
– Всего двое?!
– Агния, мне очень жаль, – вздохнул майор. – И это-то хорошо! Ведь мы, честно говоря, вообще не рассчитывали, что удастся кого-то найти.
Но я уже не слушала. Из длинного списка, переданного мне Лицкявичусом в начале расследования, в живых осталось всего два человека! Это никак не укладывалось в моей голове.
– Значит, все напрасно? Все усилия пропали даром?
– Не смейте так думать! – злым голосом прервал меня Лицкявичус. Подняв голову, я встретилась глазами с пронзительно-синим взглядом главы ОМР. – Два человека спасены, и надо радоваться этому факту, а не сетовать на то, что не удалось помочь всем. Жизнь вообще несправедлива, но два человека живы благодаря вам, как и та женщина, которой вы не дали умереть от рук медсестры. И еще одна, та, что в коме, может еще очнуться. Поэтому нельзя говорить, что все напрасно: жизнь даже одного человека имеет значение!
Я мгновенно почувствовала себя виноватой. На что я, собственно, надеялась? Что дом окажется полон бывших пациентов Светлогорской больницы, и мы с песнями проводим их по домам?
– Простите меня. Просто… – пробормотала я, отводя взгляд. – Не знаю, наверное, я надеялась, что их окажется больше.
– Понимаю, – вздохнул Лицкявичус. – Мы все на то же рассчитывали. Тем не менее теперь можно не сомневаться, что виновные не останутся безнаказанными.
– Это точно, – подтвердил Карпухин. – Мы сцапали здесь троих. В их обязанности входило следить за бывшими пациентами, чтобы не убежали, не оказывая им никакой медицинской помощи. Люди были старыми, больными и нуждались в уходе и медикаментах, которых, разумеется, не получали. После… В общем, потом их хоронили прямо здесь, на территории. Я вызвал солдат из ближайшей военной части, и, уж будьте уверены, они все здесь перекопают! Так что мы обязательно найдем и опознаем всех. А теперь – плохие новости.
– А до сих пор, значит, были хорошие? – не удержалась я.
– Можно и так сказать.
– И что же по-настоящему плохо? – раздраженно поинтересовался Лицкявичус.
– Да то, что обвинение в убийстве, похоже, предъявить не получится.
– Почему?
– Ну, они же, в сущности, не убивали людей. Похищение – да, имело место. И в лучшем случае – оставление в опасной ситуации и неоказание помощи.
– Это несправедливо! – воскликнула я. – То, что делали с людьми, равнозначно убийству: больные оказались в ситуации, в которой просто не могли выжить!
– Я с вами абсолютно согласен, – поднял руки Карпухин, показывая, что не собирается со мной спорить. – Но вот прокурор согласится вряд ли. Двое из задержанных – умственно отсталые, третий – едва говорит по-русски. Не думаю, что нам удастся доказать злой умысел с их стороны.
– А как же Урманчеев и Власова? И нотариус? – спросил Лицкявичус. – Ведь именно они придумали схему и совершали настоящие преступления!
– Урманчеева еще надо поймать, – недовольно поморщился майор. – А Власова… Вы знаете, что она наняла Добрынского, самого крутого адвоката по уголовным делам? Тот еще ни одного дела не проиграл!
– Это пока, – жестко сказал Лицкявичус. – Надо же когда-то начинать? Значит, нам нужны неопровержимые доказательства их с Урманчеевым участия в деле. – Как насчет местных «работничков»? – Он кивнул в сторону милицейского «уазика», куда препроводили задержанных.
– Я же сказал, с них взятки гладки, – пожал плечами Карпухин. – Двое – бывшие пациенты психушки, третий – какой-то гастарбайтер… Кроме того, так как у них нет медицинского образования, они в любом случае не могли оказать старикам реальной помощи, в которой те нуждались в силу своих заболеваний. Однако прошу заметить – и, уверяю вас, адвокат не преминет на это надавить, – ни один из «сторожевых псов» не причинял умышленного вреда больным.
– Откуда вы знаете? – спросила я запальчиво.
– Оттуда, – ответил за майора Лицкявичус. – В противном случае мы не нашли бы никого живого!
Карпухин лишь кивнул, соглашаясь.
– А нотариус? – продолжал Лицкявичус.
– Он имел дело только с бумагами, – вздохнул майор. – Да, мужчина готов сотрудничать, мечтая скостить срок. Не сомневаюсь, что он все расскажет и про Урманчеева, и про Власову, но это – его слово против ее, сами понимаете… А без Урманчеева наше дело вообще разваливается.
– Погодите, но ведь есть же свидетели! – воскликнула я в отчаянии. – Те двое, которых удалось спасти…
– Они нам вряд ли помогут, поскольку не помнят того, как подписывали бумаги. Ведь это происходило под гипнозом. В то же время доказать факт гипноза практически невозможно. Урманчеев ушел от судебного преследования один раз, сможет уйти и сейчас: то, что жертвы якобы находились под гипнозом, для суда не является неоспоримым фактом. Вы же сами сказали, Агния, что Урманчеев забрал записи из своего кабинета?
– Но есть две кассеты, которые в качестве страховки забрала Наташа! – перебил майора Лицкявичус.
Я посмотрела на него: никогда раньше не видела главу ОМР в таком бешенстве. Будучи, как и я, далек от правоохранительной системы, он отказывался верить в то, что зло может остаться безнаказанным.
– Да, – угрюмо подтвердил Карпухин, – кассеты есть. Если их, конечно, примут в качестве доказательств.
– Что это значит? – спросила я.
– А то, что наши суды с большим скрипом принимают к рассмотрению видеоносители в качестве улик, если на них прямо не заснято убийство. А у нас даже не видео, между прочим. И адвокат непременно станет упирать на то, что истолковать данную аудиозапись можно по-разному. Кроме того, потребуются весьма дорогостоящие экспертизы: нужно доказать, что голоса на пленках действительно принадлежат Урманчееву, пропавшим пациентам больницы и нотариусу. Допустим, в отношении нотариуса это удастся сделать, ведь у нас есть образец его голоса. С Урманчеевым все не так просто: он в бегах. Что же касается пациентов…
– На тех кассетах записаны люди, которых уже нет в живых, – едва слышно закончил фразу майора Лицкявичус. – Опознать их голоса невозможно.
– Точно, – вздохнул Карпухин. – Преступники были осторожны и не называли фамилий. Что касается родственников, которые делали «заказы» Урманчееву, то те, несомненно, станут все отрицать, понимая, что настоящих доказательств у нас нет.
Повисло тягостное молчание: ни один из нас не знал, что сказать.
– Надежда все же есть, – нарушил тишину майор. – Я пророю траншею отсюда до Южной Америки, если понадобится, но найду мерзавца психоаналитика! А потом – поглядим, как он будет изворачиваться.
Мы с Лицкявичусом молча шли к машине. Перед тем как сесть в салон, я бросила прощальный взгляд на дом, в который даже не рискнула войти, несмотря на предложение майора: я просто не смогла увидеть место, в котором обреченные на мучительную смерть беспомощные люди провели свои последние дни. Не помню, кто сказал: «Посреди жестокости не может быть успокоения, лишь временное облегчение от безысходности».
