Лицкявичус не спешил закрывать дверцу. Он достал сигарету из пачки и закурил: я заметила, что руки у него слегка подрагивают.
– Вы в порядке? – спросила я, хотя и так знала ответ. Как можно быть «в порядке» после того, как услышишь слова ни в чем не уверенного следователя.
Лицкявичус ответил не сразу, сделав подряд несколько глубоких затяжек.
– Зря я вас сюда притащил, – сказал он наконец. – Думал… А, неважно!
– Что вы думали?
– Надеялся доказать вам, Агния, что вы не напрасно потратили время в Светлогорке и благодаря вам живы люди. Но их оказалось всего двое, а преступники, скорее всего, уйдут от наказания или понесут незначительное… В общем, я прошу прощения.
– Вам не за что извиняться, Андрей Эдуардович! – воскликнула я. – Вы же сами сказали, что жизнь даже одного человека имеет значение, и я совершенно с вами согласна. Но я все-таки кое-чего не понимаю, – продолжала я. – Допустим, родственники нанимали Урманчеева и Власову для того, чтобы те обеспечили им документы на жилплощадь, а потом расплачивались с ними. Но почему погибла Наташа?
– А-а, – протянул Лицкявичус, выбрасывая недокуренную сигарету и откидываясь на спинку сиденья. – Думаю, можно предположить. Например, Наташа могла стать слишком жадной, потребовать больше, чем ей обычно перепадало. Помните, ее соседка говорила, что медсестра намеревалась совсем уехать из страны и поселиться на Средиземноморье. Урманчеева, вероятно, это не обрадовало, и он отказался повысить ее «комиссионные», но у Гаврилиной имелись на такой случай кое-какие весомые аргументы, способные, как считала девушка, убедить подельника.
– Вы имеете в виду кассеты с записями, похищенными из его кабинета?
– Не сомневаюсь, что именно Урманчеев убил Наташу, – продолжал, кивнув, Лицкявичус. – А потом учинил на ее квартире обыск в надежде найти украденное ею. Но, как мы знаем, девушка отличалась сообразительностью и хранила доказательства в банковской ячейке. Если удастся взять Урманчеева, мы узнаем правду, в противном случае мои догадки так и останутся догадками.
Судя по упавшему голосу и внезапно осунувшемуся лицу, Лицкявичус чувствовал себя еще хуже, чем я, хоть мне это и казалось невозможным.
– Хорошо, а как же актриса? – не сдавалась я, пытаясь вывести его из ступора. – У нее вообще нет родственников, так как же она вписывается в общую схему? Нотариус оформлял документы на ее квартиру?
Лицкявичус покачал головой:
– Карпухин ничего не говорил по этому поводу. Думаю, он не забыл бы упомянуть такой интересный факт.
– Странно, – пробормотала я. – Очень странно!
Мы еще немного посидели, а потом Лицкявичус без предупреждения завел мотор, и мы тронулись в обратный путь. Уже когда мы притормозили у моего подъезда, я сказала:
– Зайти не хотите?
Честное слово, я вовсе не собиралась приглашать Лицкявичуса к себе, но почему-то эти слова сами собой сорвались у меня с языка. Не знаю, возможно, это случилось потому, что я представила себе, как он возвращается в свой дом, где его никто не ждет, кроме собаки и, в лучшем случае, домоправителя Раби, и начинает думать о последнем, таком неприятном деле и обо всех тех огорчениях, которые оно принесло. И я никак не рассчитывала, что глава ОМР мое приглашение примет.
– Что ж, можно, – словно бы нехотя ответил тот тем не менее и заглушил мотор.
Мама была дома, сынуля, как обычно, где-то тусовался. Я поймала себя на мысли, что в последнее время мы с ним общаемся все реже. Данный факт должен был показаться мне удручающим, но я так редко бываю дома, даже когда не работаю на ОМР, что пока, видимо, еще не успела его осознать.
Поздоровавшись с Лицкявичусом, мама проинформировала меня, что испекла беляши, и интеллигентно удалилась в свою комнату смотреть «Минуту славы». Я предложила Лицкявичусу располагаться в гостиной, а сама отправилась на кухню варить кофе. Вернувшись, я застала главу ОМР стоящим у окна. Когда мы только приближались к дому, на небе сгущались тучи, теперь же в стекла глухо барабанили крупные капли дождя и стекали вниз, оставляя после себя длинные влажные следы.
Лицкявичус даже не услышал, как я приблизилась.
– Кофе, Андрей Эдуардович, – сказала я и тут же подумала, как, должно быть, по-дурацки прозвучали мои слова – типа: «кушать подано, сэр»!
– Зачем вы полезли к Урманчееву? – вдруг спросил он, отворачиваясь от окна и устремляя на меня свой немигающий взгляд.
– Прошу прощения? – пробормотала я, не сразу сообразив, о чем он.
– Вы могли подождать, пока Карпухин получит ордер, могли предупредить меня о том, что собираетесь сделать, могли, в конце концов, взять Никиту для страховки. Но вы решили, что справитесь одна. И я хочу знать, почему?
Я опустила глаза и сделала глоток ароматного кофе. Лицкявичус не сделал попытки взять свою чашку и продолжал стоять надо мной в ожидании ответа. Не получив его, он продолжил:
– Полагаю, вы хотели в первую очередь выкрасть собственную запись? Потому вам и не требовались свидетели, так?
Я снова промолчала.
– Агния, – гораздо мягче произнес Лицкявичус, беря наконец свою чашку и присаживаясь в соседнее кресло, – ваш мотив вполне можно понять. Однако вы подвергли опасности свою жизнь и, как выяснилось, жизнь еще двоих людей – Никиты и Антона… то есть Евгения. В общем, если мы и дальше собираемся сотрудничать, то мне необходимо знать, что больше вы так не поступите.
– Что значит – «если мы собираемся и дальше сотрудничать»? – встрепенулась я.
– Я хотел предложить вам работу на постоянной основе. ОМР доказал свою полезность, и с сентября мы получаем государственное финансирование. Я смогу наконец укомплектовать штат и платить людям в соответствии с их вкладом в расследование.
– Мне уже предлагали вступить в ОМР, – сказала я осторожно. – И я, если помните, отказалась.
– Да, – спокойно подтвердил Лицкявичус. – Но в тот раз не я делал вам предложение. Теперь все иначе.
Его самоуверенность поражала, но мы оба знали, что он прав. В конце концов, почему я должна работать на двух работах, причем на второй, опасной и трудной, практически бесплатно, причем не иметь никакой страховки?
– Я могу подумать? – спросила я.
– Только не очень долго, – кивнул Лицкявичус.
Что-то, неуловимо напоминающее улыбку, пронеслось по лицу главы ОМР и исчезло: это было всего секундное выражение, и я даже не была уверена, что не ошиблась.
– У меня есть еще один вопрос, – сказала я, воспользовавшись паузой в разговоре.
– Слушаю.
– Зачем Урманчеев вообще записывал свои сеансы с пациентами, тем более те, содержание которых имело преступный замысел?
Этот вопрос уже давно мучил меня, но я впервые озвучила его.
