— Мне теперь гораздо лучше, доктор! Знаете, мне иногда кажется, что я могу поправиться!.. Странно, прежде мне бывало и лучше, но я была уверена, что скоро умру… А теперь, хотя я и слаба, как ребенок, без Нелли и Женечки не могу даже с кровати встать, а мне все кажется, что я выздоровлю. Стыдно признаться, доктор, — застенчиво улыбаясь, сказала она, и слезинки блеснули у нее на глазах, — но я видела один сон и с тех пор начала надеяться…
Доктор широко открыл свои умные маленькие глазки и в упор смотрел на нее. Он давно знал, что она умрет и никакой надежды нет. Он даже свыкся с этой мыслью, но теперь сердце его сжалось с такой силой, что он едва не вскрикнул. Он смотрел на нее, чистенькую, светлую на белой кровати, на ее счастливые глаза, слушал ее стыдливый и радостный шепот поверившего в чудо человека и с ужасом понимал, что в этом сияющем лучистом блеске глаз, в счастливой улыбке приходит смерть.
«Кончено!» — подумал он.
И старое сердце его томительно забилось в новом, почти невыносимом чувстве отчаяния. Только в эту минуту он понял, как она близка к смерти, как скоро ее не будет и как он любит ее.
Зеленая тень абажура ложилась на его обрюзглое, побледневшее лицо, и в нем не было видно страшных судорог скорби и любви, исказивших человеческое лицо в ужасную маску.
Доктор Арнольди с невероятной силой воли сдавил свое сердце, удержал крик и спокойно спросил:
— Какой сон?
Больная опять улыбнулась тихой, бледной и стыдливой улыбкой.
— А мне снилось, что я ночью, чтобы не видали Женечка и вы… почему вы? — засмеялась она со слезами, — тайком убежала из дому. Было страшно темно, одиноко и пусто, и жутко… И страшно, чтобы кто-нибудь не узнал… А потом, ну, вы знаете, как это бывает во сне, сразу стало легко и все засветилось кругом, и это уже не ночь, а легкое радостное утро… Небо все в свете, кругом поле и цветы! Красненькие, желтые, голубенькие… Вы знаете, такие простые, милые цветы полевые… Я иду и думаю… Впрочем, не знаю… — смутилась и покраснела больная, торопливо взглянув на доктора и опустив глаза, — о чем-то хорошем, хорошем я думала!.. Думала еще: Боже мой, да ведь я совсем не больна… мне еще никогда не было так хорошо и легко!.. И действительно, стала такой легкой, как туман… Посмотрела себе на платье и вижу, что я совсем прозрачная и сквозь меня видны цветы… Потом стало как-то странно… такой восторг охватил меня, что, казалось, сердце не выдержит! Я заплакала от радости, схватила целый букет цветов, прижала его к груди и совсем исчезла… То же поле, те же цветы, утренний свет, солнце всходит, а меня нет совсем… Я тут, я все вижу, все чувствую, но меня нет…
— Как? — дрогнувшим голосом переспросил доктор Арнольди.
— Ну, как!.. Не знаю… Ну, просто нет… И такое счастье, такое!.. И тут; кто-то сказал мне: ну вот ты и выздоровела… смотри, как это хорошо и просто!.. Тут я проснулась, и мне было так хорошо, что я стала плакать от радости… Женьку разбудила, перепугала… И с этого дня я стала надеяться… Это не смешно, доктор?
— Что ж тут смешного? — стискивая зубы от страшной боли, сказал доктор Арнольди и положил подбородок на скрещенные на спинке стула руки. — Дело возможное… Вам и в самом деле стало лучше… Лето прекрасное, сухое, воздух тут отличный… Покойная жизнь…
Больная следила за ним восторженными глазами, и ей казалось, что он говорит какие-то необыкновенные мудрые слова.
— А как будет хорошо, доктор, если я выздоровлю! — со светлой тоской сказала она, всплеснув прозрачными руками. — Я так много пережила за это время… Теперь во мне ничего не осталось из прежнего… Я уже не та глупая, испорченная женщина, которая кидалась во все стороны и портила жизнь и себе, и другим… Я все знаю теперь, доктор… Я, я стала умная-умная!
Она засмеялась.
Доктор Арнольди слушал с тоской. Прозрачные, наивно радостные, почти детские нотки в ее слабом голосе резали ему душу.
— И на сцену не вернетесь? — спросил он, и голос его тоже изменился: не угрюмый, как всегда, он звучал наивно, точно говорил не доктор Арнольди, старый унылый человек, а притворяющийся веселым легкомысленный ребенок.
Больная в радостном ужасе замахала руками.
— Ни за что! — вскрикнула она с детской радостью. — Я теперь знаю, что мне делать!.. Милый доктор!.. Вы такой хороший, милый… Вы знаете? Вы знаете это? Знаете?
Она обеими руками схватила его толстую большую руку и вдруг притянула и прижала к своей груди. Маленькой, худенькой, как у подростка, груди, скрывающейся под тонкой белой кофточкой. Доктор вздрогнул от этого прикосновения. Он в первый раз почувствовал, что это молодая, все-таки прекрасная женщина. Это чувство было так неожиданно, так сильно и так не вязалось с твердой и определенной мыслью о ее смерти, что доктор едва не вырвал руки. Стыд, радость, какие-то неизведанные или давно забытые чувства охватили его.
Она смотрела близко, близко, прямо ему в глаза открытыми светлыми глазами, в которых не было ни лукавства, ни смущения, ни страха, ни стыда: она прямо и чисто говорила ему о своей любви.
И это было так прекрасно и так ужасно, что доктор Арнольди наклонился к ее тонким слабым рукам.
— Доктор! — тихо, счастливо и с недоумением вскрикнула она. — Что с вами?.. Я огорчила вас?.. Разве… Вы меня не…
Ужас охватил доктора Арнольди. Он почувствовал что она произнесет и это последнее слово, прямо назовет то счастье, которого никогда не было в его жизни, которое так близко и которого все-таки не будет никогда. И тогда он не вынесет.
— Я так… постойте… — торопливо и глухо перебил он. — Я устал сегодня… изнервничался… серьезная операция… И я так рад, что вам лучше… Стар стал, слаб стал! — шутливо и криво выговорил он и встал.
Она продолжала держать доктора за руку и чуть-чуть тянула к себе. Глаза ее смотрели на него снизу, на щеках горел огонек, губы раскрылись, как для поцелуя, и под тонкой простыней обрисовалось ее гибкое, даже и теперь стройное, женское тело, изогнувшееся в невозможном желании ласки.
— Ну, до свиданья… поправляйтесь! — торопливо сказал доктор Арнольди, поцеловал ее руку и быстро пошел прочь, чувствуя на себе ее счастливый, полный любви и ласки взгляд.
На крыльце он столкнулся с Евгенией Самойловной. Она была в шляпе и широком красном манто, высокая, стройная и яркая. Свежесть ветра и ночи пахнула от нее на доктора, выскочившего из душной комнаты, и она улыбнулась ему своей смелой яркой улыбкой.
— А, это вы, доктор?.. Куда же вы уходите?.. Как моя Маша? — звонко и весело спросила она, вся под каким-то острым и сильным впечатлением, от которого сверкали ее черные глаза.
Доктор остановился, с силой схватил ее за обе руки, прижал к стене, точно удерживая ее шумную, живую радость, и сказал, почти крикнул:
— Умирает!
Евгения Самойловна дико отшатнулась от него, открыла рот и ничего не могла сказать. Лицо ее, яркое, красивое, с черными глазами и бровями, побледнело, как стена.
