Ни Лениной крошечной стипендии, ни академической пенсии
старухи. Тогда-то и было решено заложить в ломбард фамильный перстень Виктории
Леопольдовны — роскошный сапфир в золотой оправе. И с маленькими бриллиантами
вокруг большого камня.
— Не вздумайте присвоить его, милочка, —
напутствовала Лену старая карга. — Этот перстень всегда принадлежал только
Шалимовым. Он не терпит самозванцев.
Уж лучше алчные ростовщики, чем самозванцы, которые из-под
тебя горшки выносят, прелестная политика!
До ломбарда Лена так и не дошла: отдать шалимовскую
драгоценность в чужие равнодушные руки казалось ей святотатством. В конце
концов, она взрослый человек, выкрутится как-нибудь…
…Тема с сапфиром всплыла за сутки до смерти Виктории
Леопольдовны. Старуха угасала, даже ее обычная бодрая ненависть к Лене начала
давать сбои.
— Покажите-ка мне квитанцию из ломбарда, — сказала
карга после очередной порции Диккенса. — Все забываю спросить вас о ней.
— Да, конечно… Вот только не помню, где она, —
тотчас же нашлась Лена. — Кажется, я ее потеряла.
— Лжете, милочка. — Виктория Леопольдовна
отвернулась к стене и добавила совсем тихо. — Надеюсь, что лжете… Анатолий
вас боготворил, уж не знаю за что…
А теперь уходите. Мне нужно побыть одной.
Она умерла, как хотела: в полном одиночестве, так и не
признав Лены. И без того холодный дом превратился в ледяную пустыню, по
которому бродили одни лишь продрогшие воспоминания. Но Лене не было места даже
в этих воспоминаниях.
И тогда появился Гжесь.
Он был далеко не первым, кого Лена приводила в стылые руины
на Васильевском, чтобы хоть чуточку согреться. Но он был единственным, кто
остался.
Гжесь не был похож на отца, более того, он был полной его
противоположностью.
Черный, как смоль, с повадками восточного бая (даром что
поляк с хвостатой обрусевшей родословной), бесшабашно-наглый, циничный — даже в
период глухариного токования. Ум Гжесю успешно заменяли темперамент и память на
цитаты из постмодернистских пьес. Качества, необходимые актеру, но совсем уж
непригодные для долгой счастливой жизни.
Когда Лена поняла это, Гжесь уже успел надеть ей на палец
кольцо и утвердиться в профессорском доме. Но сначала была постель,
растянувшаяся на целый месяц.
Гжесь оказался опытным любовником, а Лена — примерной
ученицей (со склонностью к импровизации и дополнительным занятиям по предмету).
Их страсть оказалась настоящей сибариткой: она хотела хорошо одеться, была не
дура выпить и посидеть в дорогом кабаке. Их страсть не была самодостаточна: она
обожала шумные компании, легкий петтинг при свидетелях, прогулки по Неве на
зафрахтованном пароходике с обязательным сексом в машинном отделении. Их
страсть жить не могла без наперсников и наперсниц, жрущих и пьющих в три горла.
На поддержание страсти были ухлопаны остатки библиотеки и
кузнецовского фарфора, три серебряных подсвечника, индийская резная ширма из
сандала и скульптурная миниатюра Лансере «Побег из горского плена». Лишь
поясному портрету Аристарха Шалимова кисти Павла Корина удалось устоять. По той
простой причине, что Гжесь почти не разбирался в художниках и живо реагировал
лишь на Репина, Шишкина и Бориса Валеджо.
Лишившись материальной базы, страсть поскучнела. Не то чтобы
она исчезла совсем, но стала заметно сдержаннее. Гжесь наконец-то устроился в
хороший театр (на плохие роли). Потом был театр похуже, потом — кукольный
театр, а потом на горизонте Гжеся нарисовался Гавриил Леонтьевич Маслобойщиков.
В лучшие свои годы Маслобойщиков был режиссером ТЮЗа и даже поставил несколько
нашумевших спектаклей. Лучшие годы быстро закончились — по причине длительных
запоев Гавриила Леонтьевича. Теперь (в свободное от белой горячки время)
Маслобойщиков занимался стыдливой «школьной антрепризой». А проще — чесом по
школам с пустяковыми детскими спектаклями. Труппа Гавриила Леонтьевича была
немногочисленной и состояла из самого Маслобойщикова, его жены Светани —
потертой провинциальной примы с замашками Сары Бернар и травестюшки Афины
Филипаки.
Лучшего тюзовского поросенка сезона 1999 года. На
монументальное «Афина» лучший тюзовский поросенок откликался неохотно,
предпочитая уменьшительно-ласкательное «Афа». «Афой» Афину Филипаки называли
еще в хореографическом училище.
Маслобойщиков совратил Гжеся у тогда еще существовавшего
блошиного рынка на Седьмой линии. Гжесь выполз из метро «Василеостровская» с
твердым намерением посетить забегаловку «Хачапури».
Тут-то он и наткнулся на мэтра, который пытался сбыть с рук
бюстик Станиславского. Поначалу Гжесь принял Станиславского за
Немировича-Данченко, а Маслобойщикова — за алкаша-экстремиста. Недоразумение,
впрочем, быстро разрешилось, и в «Хачапури» они отправились вместе. После пятой
рюмашки Гжесь был зачислен в штат театра «Глобус» (именно так гордо именовалась
«школьная антреприза») и с лету получил роли всех героев-любовников во всех
репертуарных пьесах «Глобуса» — лешачка, бесхвостого волчары и слоненка Бимбо.
— Судя по твоей унылой физиономии, у тебя есть жена и
тачка, — несмотря на разлагающее влияние спиртного, Масло бойщиков не
утратил способности к психоанализу.
Престарелая «шестерка» у Гжеся действительно была — именно в
нее трансформировались денежки; вырученные от продажи скульптурной миниатюры
Лансере «Побег из горского плена». Известие о «шестерке» самым благоприятным
образом сказалось на настроении Гавриила Леонтьевича Маслобойщикова.
— Отлично. Труппа должна быть мобильной, а декораций у
нас немного, в багажник влезут. У тебя жена, часом, не актриса?
— Бог миловал, Леонтьич! — Гжесь подпрыгнул на
стуле и даже осенил себя мелким крестным знамением.
— Это жаль. Еще одна баба нам не помешала бы.
Разбегается труппа, сил нет!
А замыслы — масштабные. Вплоть до древнегреческих хоров…
— Ну-у… Женка-то у меня вообще ничего, фактурная. Для
древнегреческих хоров бы подошла.
— Вот и ладушки. Если что, мы и ее выдернем. Лишняя
копейка вам никогда не помешает. Ты как, не возражаешь?
Возражений не последовало, и оба раздухарившихся прихвостня
Мелыгомены сдвинули рюмки.
…Через три часа плохо стоящий на ногах Маслобойщиков был
представлен Лене как худрук и главреж. Его театр соответственно — как
лаборатория духа, форпост искусства и камертон нравственности. Облобызав
«нефритовые» пальцы очаровательной амазонки, «о, злодей, скрыл от Мастера
прелестницу жену!», Маслобойщиков тут же нарисовал перед Леной фантастические
перспективы «Глобуса»: малая сцена, экспериментальные постановки с прицелом на
коммерческий успех, театральные фестивали в Эдинбурге и Авин… Слово «Авиньон»
Маслобойщиков выговорить так и не сумел и отправился в ванную — блевать.
— Что это за тип? — поинтересовалась Лена у мужа,
прислушиваясь к подозрительным звукам в ванной. — В какой ночлежке ты его
подобрал?
