— Если хочешь, можем завести ребенка… — Это была совсем
уж новая тема; похоже, Лена в пылу ярости пережала Гжесю какую-нибудь артерию,
снабжающую кровью головной мозг: ничем другим объяснить возникновение темы с
ребенком было невозможно.
— Заводят вшей в голове.
— Ну, положим, вши сами заводятся, — Гжесь был
сама кротость. — А ребенок для полноценной семьи необходим…
— Мы — неполноценная семья. Мы вообще не семья.
— А штамп в паспорте? — тут же нашелся Гжесь.
— Паспорт можно потерять.
— А запись в книге актов гражданского состояния?.. Я
тебя люблю.
— Пошел к черту, — сказала Лена, захлопывая за
собой дверь.
…Остаток ночи она проплакала в кабинете отца. Он так и
остался «кабинетом отца», хотя прошло уже шесть лет. Наверное, она была не
очень хорошей дочерью и не самым достойным представителем фамилии Шалимовых.
Слабая и потерянная, она дала Гжесю возможность распатронить всю квартиру,
вынести семейные реликвии, собиравшиеся не одним поколением. И даже сама
помогала мужу по мере сил (это было самым постыдным из всех самых постыдных ее воспоминаний).
И только кабинет отца остался нетронутым. Он запирался на ключ, и Гжесь за пять
лет супружества ни разу не переступил его порог. Лена скорее бы умерла, чем
позволила кому-то хозяйничать здесь. Тем более Гжесю.
Время в кабинете остановилось. Вернее, Лена сама остановила
его: большие часы в углу показывали восемь часов пятнадцать минут утра. Того
самого утра, когда умер отец.
Лена набросила на плечи домашнюю куртку отца, завернулась в
его любимый плед и устроилась в самом уголке дивана.
От куртки шел неясный и почти неуловимый запах дорогого
табака. Табак стоял тут же, на низеньком столике, в жестяной коробочке. И
назывался «Клан». Отец курил этот табак всегда; менялись трубки («отдыхали»,
как говорил отец), но табак оставался неизменным. В пору бешеной постели с
Гжесем Лена пыталась приучить его к трубке. Но ничего хорошего из этого не
вышло.
Во-первых, потому что для трубки у Гжеся не хватало
терпения. И во-вторых, это было просто кощунством: курить трубку после отца.
Эксперимент провалился, но Лена каждый месяц исправно покупала «Клан» в
маленьком магазинчике у Тучкова переулка. И клала его в жестяную коробку.
Табак обязан быть свежим, табак не должен умирать. Хотя бы
табак…
— Вот видишь, папа, — шептала Лена, уткнувшись в
мягкую вытертую замшу куртки. — Какая у тебя дура дочь… Тряпка, слюнтяйка,
размазня, как сказала бы Виктория Леопольдовна… Плывет по течению и ничего не
предпринимает, чтобы спасти собственную жизнь… Спит с идиотом, работает в
ларьке на станции метро и с первого взгляда влюбляется в змея-искусителя. Если
бы ты только был жив… Если бы ты был жив, все было бы совсем по-другому… И
знаешь, он бы тебе понравился.
За выходные воспоминания о Романе Валевском несколько
притупились от частого употребления, как нож для резки хлеба. Лена уже была в
состоянии иронизировать по поводу мимолетной встречи — и не делала никаких
попыток прозвониться. Ни по одному из телефонов. Кроме того, приходилось
приглядывать за Гжесем: разбитый наголову, он развязал против Лены партизанскую
войну. В субботу утром, выйдя из отцовского кабинета, Лена обнаружила в ручке
двери букет вполне сносных гербер. Очевидно, пока она спала, Гжесь не поленился
сбегать за букетом к метро, что было совсем уж на него не похоже.
— Что это? — спросила она, подкараулив Гжеся у ванной.
— Цветы.
— Я вижу, что цветы. Что это значит?
— Это значит, что моя любовь к тебе так же долговечна,
как и эти герберы… Я специально выбрал именно их. Восемьдесят рублей, между
прочим, — И через сколько дней они увянут?
Вопрос застал Гжеся врасплох.
— Понятия не имею…
— Что же ты не поинтересовался? В следующий раз
подстрахуйся и купи бумажные. Уж им-то наверняка ничего не сделается.
На кухне Лену ожидал новый сюрприз.
Мусорное ведро было переполнено неиспользованными
презервативами: их запасов хватило бы на припортовый бордель.
— Что это? — спросила она, подкараулив Гжеся у
ведра.
— Резинки.
— Я вижу, что резинки. Что это значит?
— Это значит, что моя любовь к тебе требует
материального подтверждения. Маленького сыночка. Совсем крошечного…
— А если будет дочка, что тогда?
Вопрос застал Гжеся врасплох.
— Понятия не имею… Что-нибудь придумаем…
Придумывать ничего не пришлось: ровно в полдень позвонил
Маслобойщиков с радостным известием. «Глобус» приглашен в оздоровительный
детский лагерь для показа спектакля «Маленькая Баба-яга». «Маленькая Баба-яга»
была коронкой школьной антрепризы и выдержала уже девятнадцать представлений.
— Жену тоже прихвати, — посоветовал Маслобойщиков
Гжесю. — Эта сучка Афина опять куда-то исчезла. Если через сорок минут не
объявится, придется твою кобру подключать. А то останемся без резонера, оголим
второй план, переставим акценты — и все, пропала пьеса. Реплики-то она хоть
помнит?
— Конечно. Сам ее натаскивал.
— Пусть повторит на всякий случай.
— А когда спектакль?
— Сегодня, друг мой, сегодня!.. В четыре, так что
времени у нас в обрез.
Ехать куда-то за Сосновый Бор, да еще на целый день, Лене
вовсе не улыбалось.
Но это было лучше, чем постоянно попадать в засады, которые
Гжесь устраивал у дивана в столовой, кровати в спальне и мягкого уголка на
кухне. Узнав о скоропалительных гастролях, Лена поломалась ровно десять минут —
для вида.
— Господи, как мне осточертела твоя театральная
шабашка! И название-то какое взяли, не постеснялись! «Глобус», надо же!
— А что? — неожиданно развеселился Гжесь. —
Страсти у нас кипят шекспировские. Ты же не будешь этого отрицать?..
…Спектакль в детском оздоровительном лагере прошел лучше,
чем можно было предположить. Маслобойщиков перед началом дернул не портвяшку,
как обычно, а щадящей «Рябины на коньяке». И даже умудрился не потерять
вставную челюсть в кульминационной сцене (что случалось с ним частенько). Жена
Маслобойщикова, Светаня, не пыталась скроить из бесхитростной Бабы-яги новую
леди Макбет, а сама Лена не позабыла ни одной реплики из трех, имеющихся в
наличии:
«Где же Ворон?»
«Быть беде».
«Вот и счастье привалило, и попонкой всех накрыло!»…
Неприятности начались на обратном пути. Сначала Гжесю
пришлось сделать остановку в селеньице Систо-Палкино: у Маслобойщикова горели
трубы, и пожару была присвоена первая категория повышенной сложности. Гавриил
Леонтьевич ринулся в систо-палкинский продмаг, как в исповедальню, Гжесь
последовал за ним (не оставлять же мэтра одного, в самом деле!), а Лена и
Светаня остались в машине.
