Лена захлопнула за собой дверь подъезда и затаила дыхание.
И, досчитав до трехсот шестидесяти, снова распахнула ее.
Вахтанг и Ираклий стояли у парапета. При виде Лены они синхронно раздвинули усы
в улыбке. И обнажили острые акульи зубы, кое-где приправленные золотом:
— Зачэм бояться, царица Тамара? — крикнул романтичный
Вахтанг. — Мылыон алый роз, и все для тэбя!
— Сто баксов, — крикнул менее романтичный Ираклий.
Вот тут-то недопитое «Мукузани» и сыграло с Леной злую
шутку.
— Сто пятьдесят, — пискнуло «Мукузани» задиристым,
полным куража Лениным голосом. — И такси к подъезду!
Костеря вино на все лады, Лена снова захлопнула дверь. И
прижалась к прохладному железу разгоряченным перепуганным ухом. Зачем было так
напиваться, царица Тамара?
Действительно, зачем?
За дверью раздался шорох, а потом — вкрадчивый голос потомка
Нико Пиросмани:
— Такой красывый адынокый дэвишк…
Ми согласны… Виходы…
Она не помнила, как взлетела на последний этаж и как
оказалась возле квартиры с номером двадцать семь. Она не помнила, как присела
на ступеньки, чтобы хоть немного унять бешено колотящееся сердце. Ну что ж, ты
искала повод, и ты нашла его. Невинный и порочный одновременно.
Потаскуха из тебя никакая, равно как и обольстительница, что
бы ни нашептывал Гжесь, вцепившись тебе в плечи в предчувствии оргазма.
Потаскуха из тебя никакая, но ты успела изменить обоим, не изменяя никому…Ты и
сама изменила — цвету глаз.
А что, если Роману не нравятся зеленые глаза? И женщины,
пахнущие вином и телефонной службой «09»?..
Дверь, отделявшая Лену от Романа Валевского, вовсе не
казалась неприступной — обыкновенная, обшитая деревом дверь с таким же
деревянным молоточком вместо звонка. Патриархальный молоточек в центре
остервеневшего от пробок города — это было так трогательно, так необычно.
Молоточек и медная дощечка — и не захочешь, а постучишь.
И Лена постучала. Совершенно не задумываясь о последствиях.
Да и какие могут быть последствия, когда зеленые глаза… Когда дрожь в ногах и
взрывоопасный коктейль в желудке. Когда твой собственный навязчивый идиотизм
можно заносить в Книгу (рекордов) Гиннесса. Нужно было треснуть еще и водки,
чтобы картина была закончена. Картина, сюжет которой известен заранее: изгнание
торгующих из храма… Но никто не торопился изгонять Лену, — за дверью было
тихо. Убийственно тихо. Бесповоротно тихо. Лена стукнула еще раз — сначала
молоточком, а потом (о, ода глупости!) и разнесчастным лбом. Ничего не
изменилось за дверью, вот только сама дверь подалась.
Она подалась!
Она приоткрылась — самую малость, но приоткрылась. Это было
странно и захватывающе одновременно.
«Надеюсь, ты не собираешься входить?» — подумала Лена. И
вошла.
Ее собственный дом был похож на чопорное и тяжеловесное
дворянское гнездо, разоренное пьяной матросней. Дом матери в Коломне — на
сиротский приют с бумазейными ковриками и домоткаными половичками. Квартира
Маслобойщиковых представляла собой адскую смесь гримерной и подсобки приемного
пункта стеклотары. Комната Афы Филипаки на Лиговке напоминала будуарчик больной
полиомиелитом девочки, безнадежно мечтающей о балете. А квартиры Лениных
однокурсников по универу — все эти мелкоплавающие «корабли» и малогабаритные
панельные коробки в Купчине и на проспекте Ветеранов!..
Но дом Романа Валевского!
Ленино сердце, с таким трудом приведенное в норму,
заколотилось с новой силой. Чудный, удивительный, потрясающий дом! Никаких
прихожих, никаких коридоров не было и в помине: дом без всяких предисловий
начинался прямо от двери, он взмывал вверх на семиметровую высоту.
Он взмыл бы и выше, вот только стеклянная клетка окон не
пускала его. Собственно, это был не дом как таковой — это была студия. Или, как
принято выражаться в модных журнальчиках, которые Лена не покупала из
принципа, — пентхауз. Все пространство студии занимал огромный пустой зал
с зеркальными стенами. К одной из стен прилепился хореографический станок —
точно такой же Лена видела у Афы Филипаки, только гораздо меньших размеров. В
эркере (том самом, на котором угнездилась башенка) стоял музыкальный центр, а
вокруг центра валялись компакты.
Роман Валевский не был ни богом, ни птицей, ни удачливым
вором-карманником, ни даже змеей из заброшенного азиатского храма — он был
танцором, вот оно что! Должно быть, преуспевающим танцором, судя по размерам
студии. Любимчиком лилий и роз в корзинах, дорогих гостиниц и перелетов через
океан, кумиром «Боингов-747» и девочек из Вагановского училища.
А его танцкласс! В нем можно смело размещать декорации и
ставить все, что угодно, от «Щелкунчика» до «Вестсайдской истории». Здесь есть
где преклонить голову всяким там па-де-де и па-де-труа.
Здесь есть где разгуляться гран-па с солистами и
кордебалетом! Здесь можно выпасать овец, лошадей, оленей. Здесь можно ставить
палатку, чум, юрту, иглу. И разводить очаг. И ждать, ждать, ждать…
Строгую симметрию зала нарушала лишь выгородка справа,
больше похожая на барную стойку (за ней пряталась кухня с холодильником и
плитой). И балкончик с перилами, на который вела неширокая винтовая лестница.
Подумав секунду, Лена сбросила с плеча рюкзак, сняла ботинки и носки и босиком
поднялась наверх. Балкончик оказался единственной жилой комнатой в студии,
очень небольшой — всего-то метров десять. На этих десяти метрах разместились
встроенный шкаф, узкая низкая тахта, два ярких кресла, напоминающие кули с
песком, и журнальный столик. На белой, без всяких изысков, оштукатуренной стене
висело несколько плакатов. Их содержание сводилось к "MODERN RUSSIAN
BALLET «LILLABY» и «ROMAN WALEVSKY». А содержание самой комнаты сводилось к
«здесь нет женщины». Здесь нет ни женщины, ни женщин. Ни одной-единственной, ни
многих случайных. Он не соврал. Там, на «Маяковской», стоя у ларька с глупейшим
одеколоном в руках, он не соврал. Никто не метил территорию, принадлежащую
Roman Walevsky, никто гвоздями не вбивал в нее бикини, разрозненные номера
«Космополитена», прокладки и депиляторы. Что ж, по этому поводу можно и выпить.
Лена рассмеялась, рухнула на тахту и влила в себя остатки бесконечного
вероломного «Мукузани». А потом вытянулась на лохматом, пахнущем овчиной пледе
и смежила веки.
Вот так, теперь хорошо.
Он внизу. Он танцует, но тебе не разрешается смотреть, как
Он танцует. Вернее смотреть можно, но только закрыв глаза, как целоваться. Так
лучше чувствуется каждое движение. Через несколько минут Он закончит
изматывающую двухчасовую репетицию и отправится в душ — смывать с себя пот и
вдохновение. И чужую жизнь, которую Он проживает в танце. Он поднимется сюда,
на ходу вытирая мокрые волосы полотенцем, голый и прекрасный, с плоским
безволосым животом, смуглыми сосками и смуглой улыбкой на смуглом лице.
На тахте слишком мало места, чтобы заняться любовью, но
разве вы когда-нибудь занимались любовью на тахте? Белый ковер с длинным ворсом
подходит для этих целей куда лучше. И все-таки ты жалеешь — и о широкой
кровати, и об отсутствии камина, и о еще каких-то ничего не значащих
благоглупостях из любовных романов; но только до того мгновения, как он
поднимется сюда, на ходу вытирая мокрые волосы полотенцем…
