Самые эксцентричные похороны в мире, прав был капитан
Целищев.
Кроме Еленочки, у свежевырытой могилы присутствовали брюнет
возраста Гурия, потасканная бабенка с чрезмерно крикливым макияжем и старый
хрыч, изъеденный водкой до последней возможности.
Воздух вокруг хрыча был заметно плотнее и по консистенции
напоминал застоявшийся в мензурке девяностошестипроцентный спирт. Нетрудно
представить себе, что будет, если зажечь спичку в радиусе трех метров от хрыча
— он вспыхнет сразу же, как кусок пакли. И сгорит за считанные секунды, весело
потрескивая.
Очевидно, хрыч пил за рабу божию Афину Филипаки с самого
утра: в руках его была зажата литровая бутылка «Столбовой», к которой он время
от времени прикладывался. Он давно бы свалился с копыт, если бы не опирался на
чахлый венок с белой, наспех прикрепленной лентой — с таким же, наспех, вкривь
и вкось, написанным текстом: "ДОРОГОЙ АФИНЕ ОТ КОЛЛЕКТИВА ТЕАТРА «ГЛОБУС».
Судя по фактуре ткани и качеству надписи, лента делалась в домашних условиях. А
сам венок с искусственными цветами, скорее всего, был куплен тут же, у
кладбищенских ворот.
Хрыч опрокинул в себя очередную порцию «Столбовой» и занюхал
ее оторванным от венка бутафорским листиком. После чего вместе с венком
прошествовал к гробу.
Бабенка с макияжем и брюнет двинулись за ним. На месте
осталась одна лишь рыжая гарпия, и Гурий с удивлением обнаружил, что в руках у
нее безвольно висит букет роскошных, мертвенно-бледных лилий.
Не бутафорских, а самых что ни на есть настоящих.
— Прощай, дитя! — заголосил хрыч таким зычным
голосом, что над кладбищенскими березами взмыла стая потревоженных
ворон. — Прощай, о дева!.. «Virum non cognosco!»…
[16]
.
— Ну, это ты загнул, Гавриил, — довольно громко
осадила хрыча бабенка. — Ей все-таки не пятнадцать лет. И замуж сходить
успела. Какое уж тут «Virum non cognosco!».
— Цыц, женщина! — отмахнулся от бабенки бородатый
отвязный Гавриил. — Душа ее была девственна, вот оно что! О горе, горе!..
Чтобы не дать заявленному с такой помпой горю овладеть им
окончательно, хрыч снова припал к живительной влаге. Но последняя доза оказалась
чрезмерной и едва не свела его в могилу. В самом прямом смысле — не удержавшись
на ногах, пропойца рухнул на кучу разрыхленного кладбищенского суглинка. И
спустя мгновение принялся шарить по нему руками. А потом поднял голову и обвел
спутников безумным взглядом. Таким безумным, что Гурий забеспокоился, как бы
впечатлительный пьянчужка не сиганул в яму вместо Афины Филипаки.
— Увы, бедный Йорик! — неожиданно продекламировал
Гавриил, поднося к глазам выковырянный из земли обломок кирпича. — Я знал
его, Горацио!.. Здесь были эти губы, которые я целовал не знаю сколько раз!..
Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышк…
— Ну, не идиот ли?! — Крашеная спутница Гавриила
ринулась поднимать бедолагу-декламатора. — Надо же, как водка мозги
засрала! Встань, не позорься!..
На помощь бабенке поспешил брюнет.
— Не та реплика, мэтр, — заявил он. —
Вставайте.
— Не та? — озадачился хрыч, послушно поднимаясь.
Сказанное, видимо, произвело на него сильное впечатление. Он
затих и больше не пытался вырваться из рук брюнета. И оживился только тогда,
когда на заколоченный гроб полетели первые комья земли.
— ..Опускайте гроб! — взревел Гавриил, пугая
вздыбившейся бородой двух опухших кладбищенских могильщиков.
— Опомнился, — меланхолично заметила бабенка. —
Опустили уже.
— И пусть из этой непорочной плоти взрастут
фиалки!.. — не унимался пропойца. — Слушай, черствый пастырь!..
— Как же ты всех заколебал! Заткни его, Гжесь, или я за
себя не ручаюсь…
Бабенка с проклятьями отошла от могилы и примкнула к василиску
Еленочке, а обладатель странного имени «Гжесь» вытащил из кармана брюк жестяную
баночку водки «Клюковка». При виде «Клюковки» хрыч задергал кадыком и пустил
скупую слезу.
— Vexilla regis prodeunt!
[17]
—
пробормотал он. — Помянем Афиночку, земля ей пухом…
Все последующее действо мягко перешло из разряда фарса в
разряд аляповатой пасторали. При помощи волшебной жестяной баночки бородатого
Гавриила удалось отлучить от могилы и на время устроить за столиком,
принадлежащим ритуальному участку Татьяны Николаевны Морозовой, 1949 — 1999.
Именно в тылу этого участка и находился сейчас Гурий, который мучительно
соображал, к кому бы из бывших сослуживцев Афины Филипаки обратиться, От имени
органов правопорядка.
Справедливости ради, наиболее достойной из всей шоблы
выглядела василиск Еленочка. Она не устраивала свистопляски у места последнего
упокоения потерпевшей. Она вообще не проронила ни одного слова. Она не
набрасывалась на гроб, как на недопитый стакан с мадерой (подобно бородатому
Гавриилу), она не поджимала презрительно губы и не отпускала порционные
ругательства (подобно бабенке с макияжем), она не портила воздух сомнительными
хохмами (подобно парню со странным именем Гжесь). Она была единственной, кого
смерть Афины Филипаки задела по-настоящему. Впрочем, в эту — ничем с первого
взгляда не разбавленную — скорбь примешивалось что-то еще. Так и не поняв, что
именно, Гурий сосредоточился на лилиях, которые Еленочка положила на свежий
холмик. Но даже они не смягчили сердце лейтенанта: рыжая так и осталась для
него фурией, гарпией и василиском. И он скорее дал бы себя кастрировать, чем
приблизился бы к Еленочке.
Другое дело — спутница василиска: присутствующие называли ее
Светаней. Нужно только выждать момент, когда она останется одна.
Но момент никак не наступал — крашеная не хотела отрываться
от коллектива.
Просвет возник минут через семь: рыжая неожиданно покинула
всю компанию и исчезла среди могил. Гурий тотчас же выдвинулся из своего
укрытия.
Появление человека в милицейской форме произвело на крашеную
не самое радостное впечатление.
— Лейтенант Ягодников, — представился Гурий.
— Сама вижу, что не подполковник, — крашеная
Светаня за словом в карман не лезла. — И что дальше?
— Как вас зовут, простите?
— Это еще зачем?
— Видите ли… В деле вашей знакомой…
Афины Филипаки.., появились новые обстоятельства, и я хотел
бы вас с ними, ознакомить.
— А почему именно меня? Я тут человек случайный. Вон к
мужикам обращайтесь. Они вас внимательно выслушают.
Гурий с сомнением посмотрел на присоседившихся к чужому
столику коллег покойной: Гавриил время от времени прикладывался к жестянке с
«Клюковкой», как к материнской груди, и в перерывах отчаянно размахивал
бородищей. А парень по имени Гжесь пялился на старого хрыча, как на икону
священномученика митрополита Петра Александрийского.
