— Да, конечно, — Лена залилась румянцем. —
Простите, ради бога… Я сейчас…
Сейчас что-нибудь придумаю.
— Он что, артист, да?
— В некотором роде.
— Вот и я смотрю… Шебутной какой-то… А известный
артист?
— Известный… Был когда-то.
— И в кино снимался?
— Может быть…
— Собачья работа. То-то спиваются все, через одного…
Артисты… Мы могли уже сто раз милицию вызвать. Но не стали, — задумчиво
протянула буфетчица, глядя в пространство.
— Я понимаю… Спасибо… Извините за неудобства…
Лена вытащила из кармана три мятые десятки и трясущимися
руками всучила их буфетчице. Та презрительно приподняла лысоватую, небрежно
подведенную карандашом бровь, но деньги взяла. И снова удалилась в
императорскую ложу прилавка — чтобы оттуда пронаблюдать, что же предпримет несчастная
Лена Шалимова.
Нет, у нее не было ровным счетом никакого плана. В
клиническом случае с мэтром мог помочь только один план, вот уже на протяжении
длительного времени разрабатываемый Светаней: ломом по башке, молотком по
пяткам, ножом по сердцу, — но таких полномочий у Лены не было. И потому
она, стараясь не глядеть на осовевшего, окончательно запутавшегося в
переложенных на латынь Шекспире и матерных ругательствах Маслобойщикова,
принялась расталкивать Гжеся. Ровно через полторы минуты ей это удалось. Гжесь
оторвал голову от стола, захлопал глазами и непонимающе посмотрел на Лену.
— Проспался? — зло бросила она. — С добрым
утром!
— А! Ты чего?!
— С добрым утром, говорю!.. Поднимай этого… Эдмунда
Кина
[18]
, чтоб ему пусто было… И сам поднимайся!
К чести моментально протрезвевшего Гжеся, он сразу же оценил
обстановку.
И прибегнул к самому эффективному средству в борьбе с закидонами
мэтра. Средство это было взято напрокат у основателя МХАТа Станиславского, до
сих пор почитаемого в среде раздатчиц театральных биноклей и распространителей
театральных билетов. Очередная тирада мэтра (в духе злодея-аристократа
японского театра кабуки) была встречена Гжесем громогласным:
— Не верю!!!
Суровый глагол подействовал на Маслобойщикова как удар бича.
Мэтр скуксился и затих. Теперь его можно было брать голыми руками.
— Нам пора, — добил лежачего Гжесь. —
Засиделись.
— Да-да, ты прав, друг мой… — пролепетал стреноженный
Маслобойщиков. — «Adhaesit pavimento anima mea!»
[19]
.
Сейчас отправимся по тракту всех скорбящих…
«Сейчас» растянулось на несколько минут. Маслобойщиков
высосал горестные остатки «Ста видов Эдо», отрыгнул ярко-фиолетовым драконьим
пламенем и вручил бренное тело Гжесю.
Через пять минут едва шевелящий плавниками мэтр был погружен
в пыльный аквариум «шестерки». Гжесь устроился спереди, на пассажирском
сиденье, и, дождавшись неровного, с перебоями, стука двигателя, произнес:
— Ну, поехали, смертнички!..
Затасканно-издевательская реплика предназначалась Лене: как
персональный шофер его жена была бесперспективна, а путешествие с ней в одной
машине было сродни купанию в бассейне с нильскими крокодилами — шансы остаться
в живых были примерно одинаковыми.
Еще несколько часов назад и сама Лена думала точно так же.
Но теперь, когда безразмерный, полный странных, пугающих открытий день перешел
в заключительную фазу, — теперь все изменилось. Изменилась и сама Лена.
Изменилась настолько, что лихо сорвать машину с места ей не составило никакого
труда. Как не составило бы труда съехать на раздолбанной таратайке по ступенькам
королевского дворца в Бангкоке или по Потемкинской лестнице.
Как не составило бы труда пройтись на двух колесах,
перемахнуть через пяток выстроенных в ряд «КамАЗов» или устроить автослалом на
какой-нибудь экстремальной трассе.
— Ну, ты даешь, мать, — меланхолично булькнул
Гжесь, когда Лена лихо, один за другим, обставила джип «Паджеро», джип
«Фронтера» и фуру с финскими номерами.
Булькнул — и покрылся нежными зеленоватыми пятнами.
Нежно-зеленый перешел в насыщенный, когда Лена — в самый
последний момент — удачно вписалась в поворот на скорости в 100 километров.
Этот ее маневр Гжесь, повисший как окорок на ремне безопасности,
прокомментировать так и не смог, зато прорезался Маслобойщиков.
— Эй, потише, не дрова везете! — подал реплику
мэтр с заднего сиденья.
Лена и ухом не повела, да и плевать ей было и на
Маслобойщикова, и на Гжеся заодно. Нет, она везла не дрова.
Она везла что-то совсем другое. Совсем.
Это «другое» она вытащила, выудила, вырвала из пасти
гиеноподобного алкоголика Печенкина. Не сама, конечно, а с помощью малолетнего
Пашки. После визита в «Селену», а еще больше после разговора с яхтсменом
Сергеем, а еще больше — после просмотра фотографии с Афой в главной роли Лена
вдруг открыла в себе качества, до сих пор ей несвойственные. А именно: жгучее
любопытство и такую же жгучую решимость. Неизвестно, прорезались бы они, если
бы у истоков всего этого парусно-железнодорожного кошмара не стоял Роман.
Но Роман стоял.
Вернее, сидел, пришпиленный к мачте.
Чертов Пашка с его не в меру подвижным скаутским
воображением описал мертвого Нео так явственно, что представить его иначе, чем
сидящим в «Такарабунэ», Лена уже не могла.
Мертвый бог на мертвой яхте.
Мертвый бог настоятельно требовал жертвоприношений. И агнец
для заклания был выбран немедленно. Вернее, не агнец даже, а воняющий
портянками козел, настоянная на спирте гиена с гнусным именем Василий Печенкин.
Мысль о визите к Печенкину возникла сразу же, стоило им с Пашкой покинуть
таунхауз у Залива — с яхтой «Посейдон» и развевающимся на ее вершине вымпелом-рыбой.
Точно такой же (или почти такой) был сейчас в руках у Лены. А до этого — был в
руках у Пашки. А до этого…
До этого он был в руках у Нео.
От этой мысли у Лены кружилась голова.
Нехорошо кружилась: неужели это и есть первое прикосновение
руки Романа к Лениной руке?.. Пусть опосредованное, но прикосновение. Что бы
она только не отдала, чтобы прикосновение было другим!..
Но ничего другого уже не будет.
Никогда.
Это «никогда» и заставило ее действовать.
— Вот что, Пашка, — сказала Лена, как только они
добрались до машины. — Сейчас…
— Что?.. — выдохнул Пашка полным отчаяния голосом.
И посмотрел на Лену полными отчаяния глазами.
«Только не говори: „Сейчас я отвезу тебя домой“. Только не
говори, только не говори. Все, что угодно, только не это…» — явственно прочла
Лена в потемневших Пашкиных зрачках и моментально слипшихся ресницах.
