— И не увидите, — вполне искренне пообещала
Лена. — Если только…
— Если только что?
— Если вернули все, что было…
— Да пошла ты!!! Нету у меня больше ничего!!! Нету,
говорят тебе! Могу разве что трусы свои тебе отдать, может, хоть тогда
отвяжешься!
— И вот еще что… Не вздумайте по этому поводу кому-то
угрожать… Иначе дело окончится для вас весьма плачевно, обещаю…
Осыпаемая проклятьями Печенкина, Лена ретировалась,
подпихнула задом калитку и, крепко сжимая узелок в руках, помчалась к машине.
И, только плюхнувшись на сиденье, перевела дух.
— Ну что? — поинтересовался выросший за ее спиной
Пашка.
— Кое-что есть…
Узелок при ближайшем рассмотрении оказался грязным носовым
платком огромных размеров: теперь в нем покоились серебряный перстень,
серебряный браслет, серебряная цепочка с затейливым медальоном и расхристанный
бумажник. При виде всех этих вещей, некогда принадлежавших Роману-Нео, у Лены
потемнело в глазах и сразу же стало трудно дышать. Перебирать их в машине не
было никакой возможности, вот только бумажник… Мельком заглянув в
сдержанно-щегольское портмоне, она не обнаружила там ни одной купюры, ни одной
монеты, — только несколько визиток и билет на электричку. И все. Ничего
другого и ожидать не приходилось: падальщик Печенкин поработал основательно.
Трясущимися руками Лена открыла бардачок и спрятала туда
трофеи. А потом повернулась к Пашке.
— Я отвезу тебя домой, — сказала она.
Пашка молчал.
— Я отвезу тебя… Мне нужно возвращаться в Питер, мой
хороший…
Пашка молчал.
— Вот что… Я отвезу тебя домой. Сейчас. И оставлю адрес
и телефон… Если что…
Ч-черт, я сама приеду.., очень скоро. Обещаю…
Пашка молчал.
Так, в полном молчании, они добрались до улицы Связи и
остановились перед Пашкиным домом. Но он так и не подумал выйти из машины. Даже
тогда, когда Лена открыла ему дверцу. Он так и сидел, впаявшись в сиденье и
прижав к груди Ленин рюкзак. Как будто этот рюкзак был его последней надеждой,
последним оплотом.
— Выходи, — теряя терпение, сказала Лена.
Пашка помотал головой и еще крепче прижал рюкзак к себе.
— Павел, ну ты же взрослый парень… ну нельзя же так…
Она потянула за лямку: напрасный труд — Пашка скорее
расстался бы с жизнью, чем с проклятым рюкзаком. Глупее ситуации и придумать
было невозможно.
Лена тянула рюкзак к себе, а Пашка отчаянно сопротивлялся. А
потом…
Она даже не поняла, как произошло это «потом»: должно быть,
Пашка ослабил хватку, или она потянула слишком уж сильно…
Но рюкзак неожиданно вывалился из рук мальчишки и упал. И
все его немудреное, знакомое до последней шпильки содержимое вывалилось на
землю. Вот только…
Вот только…
— Что это? — прерывающимся шепотом спросила Лена у
Пашки, присев на корточки и разглядывая вещь, которая никогда ей не
принадлежала.
Никогда.
— Что это? — еще раз переспросила Лена, а Пашка
молча сглотнул.
Рядом с машиной, в пожухлой от пыли придорожной траве, лежал
пистолет…
Часть III. Картахена
…Ну, конечно же, он назывался совсем по-другому — этот
ветер.
Он назывался совсем по-другому, ив нем не было никакого
намека на бреши в унылой груди Монсеррат — гор, которые втюхиваются мирно
пасущимся стадам туристов как национальная святыня. И никаких запоздалых зимних
переживаний по поводу косноязычной каталонской поговорки: «Тот не будет
счастлив в браке, кто не приведет свою невесту в Монсеррат».
Но на чертовы горы вкупе с поговоркой Бычьему Сердцу было
ровным счетом наплевать. Перспектива женитьбы была самой туманной из всех
туманных Антохиных перспектив. Представить себя с кольцом на толстом безымянном
пальце было так же нереально, как представить себя в постели с Мадонной. Или —
с Уитни Хьюстон. Или… Или с сэром Элтоном Джоном на худой конец… Мысль об
Элтоне Джоне, который до сих пор рифмовался лишь с резиновым изделием № 2 да
еще с уничижительным эпитетом «штопаный», не на шутку обескуражила Бычье
Сердце. Да что там, она просто с ног его сбила. До сих пор педрилы-мученики
всплывали, как утопленники, лишь в мутной воде его ментовских угроз
задержанным, в качестве портяночного фольклора — и вот, пожалуйста…
В постели с сэром Элтоном Джоном, мать его за ногу!
Не думать о такой хрени, не думать!
Это — провокация!
И чтобы не поддаться на провокацию, Бычье Сердце резко
переключился на вполне благостные, густо заросшие кувшинками, пасленом и
резедой vulgaris мысли о таком же благостном и безупречном с точки зрения
сексуальной ориентации убийстве Романа Валевского, после чего спланировал на
мужественно-прошлогоднюю, без всякого подвоха, смерть Вадима Антропшина. Тут-то
его и поджидала неожиданность: покойный яхтсмен предстал перед незатейливым
Антохиным воображением в ореоле снастей, шкотиков и парусов, отдаленно
напоминающих китайские переносные ширмы; со спасательным жилетом, надетым на
обветренный тельник. И этот тельник… Этот тельник сразу же напомнил ему…
Сразу же напомнил… Вот ч-черт, он напомнил Антохе
престарелую рэпершу Натика!
Дражайшую мамочку гнуснеца Лу Мартина.
Да, именно так.
А потом из широких штанин Натика вывалился и сам Лу. Лукавый
хлыщ, извращенец, самая подходящая кандидатура на роль рваной грелки для сэра
Элтона Джона… Круговорот дерьма в природе, ничего не скажешь. За что боролись,
на то и напоролись.
Здра-а-авствуйте, девочки!..
Бычье Сердце бессильно выругался про себя. С такими
гнилозубыми ассоциациями недолго и в психушку угодить. Кыш, голубиная стая,
кыш!
Но прогнать тщедушный призрак Лу Мартина удалось только с
третьей попытки: первые две, ознаменовавшиеся зуботычиной и хуком в скулу,
бесславно провалились. Потеряв всякое терпение, Бычье Сердце отшвырнул стул и
принялся колотиться дурной башкой в тонкую стену кабинета.
Полегчало не сразу, но полегчало: Лу Мартин — с
вещичками-на-выход — наконец-то убрался из воспаленных извилин майора Сиверса.
А вместо фантомного Лу в дверном проеме кабинета нарисовался вполне реальный
череп.
Череп был гладко выбрит и принадлежал оперу Рамилю
Рамазанову, сентиментальному татарину со слегка косящими глазами дамского
угодника и вероломной бороденкой Чингисхана.
— Ты чего это? — спросил Рамазанов.
— Ору тебе, ору, не слышишь, что ли? — тотчас же
выкрутился Бычье Сердце, на секунду и сам удивившийся этой своей лихости.
