Уже потом, восстанавливая события, Бычье Сердце мог
поклясться, что лифт не пошел вниз, а взмыл вверх. Но сейчас ему не было
никакого дела до лифта. Как и до заказного письма неведомого ему Мельничука Игоря
Владиславовича.
Просто сработал автопилот.
Будь Бычье Сердце в здравом уме и трезвой памяти, он бы и
внимания на ангела не обратил и даже посторонился бы, пропуская его к двери
квартиры № 24. Но в здравом уме и трезвой памяти Бычье Сердце не был, и автопилот,
понукаемый интуицией, взял все в свои руки.
В том числе и заказное письмо.
Некоторое отрезвление наступило к концу второго часа. И
Бычье Сердце обнаружил себя сидящим на парапете набережной — как раз напротив
цирка Чинизелли.
С конвертом в руках. Странно, что он не расстался с
конвертом, не сделал из него голубя или, напротив, кораблик. И вместо того
чтобы плыть сейчас по мутным водам Фонтанки, конверт покоился в мощных
сиверсовских пальцах. И Бычье Сердце от нечего делать стал изучать его.
В правом верхнем углу красовалась несколько вымученная
блекло-голубая марка, рисунок на которой не просматривался из-за расплывчатого
штемпеля, а края конверта порядком измахратились. Если бы Бычье Сердце узнал,
что заказное письмо отправлено адресату из окопов Первой мировой войны, аккурат
с линии Мажино, он бы нисколько не удивился. Но в обратном адресе линия Мажино
не значилась, а значились малопонятные иероглифы, для убедительности
подкрепленные парой цифр.
Слава богу, что хоть фамилия получателя была написана по-русски.
Мельничук Игорь Владиславович.
Мельничук И. В.
Черт возьми, Мельничук И. В.!
Где-то он уже видел это дивное, ни на что не похожее
сочетание букв. И совсем недавно. Напрягшись и порывшись в памяти, Бычье Сердце
наконец-то выудил из нее нечто похожее на решение простенькой задачки.
Мельничук И. В, стоял под номером 3 в ведомости по зарплате
разорившейся фирмы «Солинг». Уже ради одного этого стоило сунуть нос в конверт.
Что Бычье Сердце и сделал, наплевав на тайну переписки.
И…
Не то чтобы содержимое конверта так уж сильно разочаровало
его, нет. Скорее, привело в недоумение. Никакого письма, никакой почтовой
карточки, ни единого слова — ни на русском, ни дурацкими иероглифами. Ничего,
кроме любительской, неровно обрезанной по размеру конверта фотографии.
Фотография была такой же малопонятной, как и иероглифы, чем привела Бычье
Сердце в крайнюю степень замешательства. Он вертел ее то так, то этак, но от
перемены мест слагаемых сумма не менялась и всеми фибрами стремилась к
абсолютному нулю.
Точно таким же нулем чувствовал себя и Бычье Сердце: ясно,
что изображенное на фотографии было не чем иным, как максимально крупно взятой
объективом деталью какого-то механизма или соединения, вот только какого
именно? И где искать более общие планы гнусной детали? Ответа на этот вопрос у
майора Сиверса не было.
* * *
…Выносить это дальше было невозможно.
Любому терпению приходит конец, даже такому ангельскому,
каким обладала Лена. Правда, в последнее время это терпение, взращенное еще
упрямым параличом Виктории Леопольдовны, начало давать сбои. Оно подтачивалось
исподволь — и экспансивным короедом Гжесем, и сборищем безмозглых личинок под
феерическим названием "Театр «Глобус», и самим руководителем «Глобуса» —
Гавриилом Леонтьевичем Маслобойщиковым, название которого в реестре насекомых
не значилось.
Зато оно значилось в лексиконе портовых грузчиков, солдат
срочной службы, обитателей зоны и модных до поросячьего визга писателей. Этого
лексикона Лена тщательно избегала, предпочитая пастись на истоптанном
множеством ног выгоне нормативной лексики.
И все же, все же…
Происходящее на кладбище под категорию нормативной лексики
не подпадало.
Благодаря стараниям мэтра скорбный ритуал превратился в фарс
самого низкого пошиба, черную комедию, бал вампиров.
Главный вампир — он же хронь, пьянь, мразь, забулдыга
Маслобойщиков начал козлить еще в машине, на пути на кладбище. Этому немало
способствовала бутылка «Столбовой», которую мэтр время от времени с размаху
насаживал на глотку. Как и предполагала Лена, апофеоз пьяной гнусности пришелся
на саму церемонию похорон. Гнусность была столь омерзительна, что, не выдержав,
Лена отошла от могилы: только бы не иметь с происходящим ничего общего. Ей было
безумно стыдно перед покойной Афой — до слез, до искусанных губ, до истерики. И
вдвойне стыдно, что она не в состоянии положить конец всему этому безобразию.
Скрывшись за ближайшим обелиском, она горько расплакалась — впервые за долгое
время.
А потом ландшафт изменил свои очертания, и мэтр,
привлеченный жестяной банкой водки, наконец-то отлип от могилы Афы.
Можно было возвращаться.
И она вернулась. И тотчас же наткнулась на Светаню, вяло
беседующую с каким-то милиционером. Милиционер стоял к ней спиной, и она видела
лишь его слегка сутулую спину, совсем не богатырские плечи и круглую, большую,
как у младенца, голову, на которой покачивалась форменная фуражка. С такими
внешними данными милиционеру можно было дать максимум лейтеху, хотя Лена и
поставила на старшего сержанта патрульно-постовой службы. Очевидно, блеклый
мент был направлен сюда капитаном Целищевым следить за порядком. Что после
финтов мэтра в ломоносовском морге совсем не удивительно. Удивительным было
другое: почему капитан ограничился только одним представителем закона, а не
прислал сюда все отделение в полном составе.
Впрочем, теперь это было неважно.
Над могилой Афы возвышался свежий холмик земли, и по
сравнению с этим холмиком все остальное было неважно. Настолько, что ей
мучительно захотелось уехать отсюда, уехать самой, оставив театральную
компашку, глаза бы ее не видели. Нужно только забрать у Гжеся ключи от машины…
Повертев головой, Лена тотчас же нашла мужа у ближайшей к
Афе могилы.
Гжесь как раз окорачивал мэтра, развалившегося у скромной
стелы, как за ресторанным столиком. На секунду Лене показалось, что мэтр сейчас
защелкает пальцами и потребует от проходящего мимо официанта графин водки,
мятых малосольных огурцов вперемешку с солеными груздями, цыган с медведями и
стриптизерку у шеста — для улучшения пищеварения. Нет, подходить к Гжесю не
имеет никакого смысла, иначе она не выдержит…
И население кладбища увеличится еще на одного человека, а
именно — на Гавриила Леонтьевича Маслобойщикова. Эта перспектива показалась
Лене вполне реальной — ведь за ее плечами болтался рюкзак с пистолетом.
Избавиться от пистолета не удалось, так же как не удалось
надежно его спрятать.
Полночи Лена пыталась пристроить пушку в самых разных углах
квартиры — от сливного бачка в туалете до академического задника портрета
академика Аристарха Шалимова кисти художника Павла Корина.
