– Ну… – Илья Ильич скромно потупился. – Скажу вам без ложной скромности, кое-что я действительно могу… к моему мнению в городе прислушиваются…
– А можете вы устроить госпоже Аксюте серьезные неприятности? Скажем, сделать так, чтобы она не получила строительный подряд, которого она сейчас добивается, да еще чтобы совершенно неожиданно случилась внеплановая налоговая проверка… О которой она узнала бы буквально за минуту…
Илья Ильич задумался.
Все это было очень неожиданно. Какое отношение имеет этот депрессивный художник к серьезному бизнесу? Аксюта – не олигарх, конечно, но серьезная женщина, с деньгами и со связями. Он, Илья Ильич, может задействовать административный ресурс и разворошить ее муравейник, но этот пресловутый ресурс – такая валюта, которую надо расходовать бережно, приберегая для серьезных случаев. Так что получается, что на одной чаше весов – несколько мрачных картин этого слепого, а на другой – его, Ильи Ильича, влияние в коридорах власти… нет, это вещи совершенно несоизмеримые!
Только было Илья Ильич хотел в самых обтекаемых выражениях сообщить художнику о своем решении, как тот снял свои круглые очки и уставился на чиновника незрячими глазами.
На Илью Ильича смотрели два белесых провала, два полупрозрачных камня, две замочные скважины, открывающие дверь в другой мир, в другое измерение.
Чиновник отступил, он хотел закрыть свои глаза, чтобы веками отгородиться от этого взгляда, но у него ничего не получилось – слепые глаза Алоиза втянули его в темную воронку, в мощный бездонный водоворот, проникли в его душу. Илья Ильич снова, как при первой их встрече, почувствовал запах ночной реки, запах увядших, мертвых цветов. Он лишился своей воли, теперь его несло по темной реке вперед, туда, откуда слышался приближающийся грохот водопада…
И сквозь этот нарастающий гул до него донесся ясный гипнотический голос Алоиза:
– Думаю, вы примете единственно правильное решение. В конце концов, кто вам эта Аксюта? Не жена, не родственница. У вас с ней нет никаких общих интересов…
Голос художника замолк, и Илья Ильич почувствовал, что темные воды отпустили его, выбросили на песчаный берег.
Он облегченно вздохнул и огляделся.
Алоиз стоял перед ним в очках, и вид у него был самый безобидный. Но в комнате по-прежнему чувствовался запах ночной реки, запах увядающих цветов.
«Да черт с ней, с Аксютой! – подумал чиновник. – Кто она мне? Как в старой песне поется – не жена, не любовница и не родная мне дочь… В общем никто! А тут, как-никак, хорошее вложение средств… да и спать, наконец, буду спокойно…»
– Вы совершенно правы, Илья Ильич! – защебетала неизвестно откуда появившаяся Ирина. – Картины Алоиза – это прекрасные инвестиции, со временем они будут только дорожать! Пойдемте, обсудим финансовые вопросы…
«Что же это, – подумал чиновник, выходя из комнаты и нервно оглядываясь. – Я уже вслух начал разговаривать, или Ирина научилась от своего Алоиза читать мысли?»
Ответа на этот вопрос он так и не получил.
Снова я заснула сразу, едва легла на свою допотопную раскладушку. И снова мне начал сниться сон, как и прошлой ночью. И опять этот сон был цветной, очень яркий и интересный.
Мне снилось, что я сижу на золоченом троне в просторном, богато украшенном зале. На мне – расшитый золотом халат и головной убор из дорогого собольего меха, усыпанный драгоценными камнями. Возле трона стоят безмолвные воины с обнаженными кривыми мечами. К трону подходит чужеземец в странном, непривычном костюме, какие носят жители удивительных стран, расположенных далеко на закате солнца, возле холодного западного моря. Чужеземец опускается на колени и ставит к моим ногам большую золотую клетку, в которой сидит на жердочке диковинная птица.
– Позволь, благородная царевна, поднести тебе эту удивительную птицу! – произносит чужеземец. – Она умеет говорить совсем как человек, причем знает несколько языков!
– Пусть скажет что-нибудь! – требую я, недоверчиво разглядывая заморскую птицу.
Птица открывает сильный кривой клюв, словно и впрямь собирается что-то сказать, но вместо слов из ее клюва вырывается негромкий, мучительный стон…
И я просыпаюсь.
Как и накануне, в квартире раздавался стон Павла Васильевича.
– Вот черт, – проговорила я вполголоса и села в кровати. – Если он будет будить меня каждую ночь, придется искать другую работу или, по крайней мере, потребовать прибавки за вредность!
Сна не было ни в одном глазу, и я решила встать и проведать парализованного старика.
Вообще-то, подумала я, мне за это никто не платит, но раз уж я все равно проснулась…
Я вышла в коридор, прошла мимо двери Августы (оттуда, как и накануне, доносился заливистый храп) и вошла в комнату Павла Васильевича.
Он лежал в той же позе, что и вчера, и опять его руки дрожали, и опять лицо перекосила мучительная судорога. И снова только глаза жили на его лице осмысленной, человеческой жизнью.
– Что, опять лекарство? – спросила я, стараясь не показать ему свое раздражение.
В конце концов, если ему каждую ночь нужны эти таблетки, почему бы Августе самой не подниматься и не давать их брату? Ведь они как-то решали эту проблему, пока меня здесь не было!
– Лекарство? – повторила я вопрос и взглянула в глаза старика.
И честное слово, в этих глазах я вполне отчетливо прочитала: «Нет!»
– А что тогда?
Он широко открыл глаза и посмотрел на что-то за моей спиной.
– Ну что еще? – Я обернулась, проследила за его взглядом.
Он определенно смотрел на один из книжных шкафов.
– Книга? Вам нужна какая-то книга?
Он опустил веки, что наверняка значило «да».
– Что – вы хотите, чтобы я вам что-то прочла?
Снова он утвердительно опустил веки.
– Вот еще! – Я недовольно фыркнула. – Это уж вы со своей сестрицей договаривайтесь. Я здесь не для того, чтобы читать вам занимательные истории! И вообще, сейчас глубокая ночь, а я ночью предпочитаю спать, а не читать книжки старым…
Я чуть было не сказала «старым паралитикам», но вовремя удержалась и вместо этого произнесла:
– Старым аристократам!
Не знаю, почему мне подвернулось именно это слово. Я вообще никогда в жизни не встречала аристократов, но именно Павлу Васильевичу это определение, как ни странно, подходило, несмотря на то что он был далеко не в лучшей форме.
Тем не менее я хотела развернуться и уйти.
Одно дело – подать больному старику лекарство, поднести ему стакан воды, но читать ему…
Однако я перехватила его взгляд. В этом взгляде была такая жалкая, такая горячая мольба, что в моей душе что-то сломалось.
