Бармен пил кофе и читал. Увидел первого посетителя, угостил его кофе. Не просыпаясь, Вера напряженно вглядывалась в лицо вошедшего. И стертые до этого черты послушно проявились, будто неизвестный оператор протер объектив видеокамеры. Теперь она могла вдоволь изучать обыкновенное голубовато-бледное безбровое лицо с такими глубоко посаженными глазами, будто их и не было вовсе. Знакомое.
Вот посетитель выпил горячую ароматную филижанку, оглядел пустой в этот ранний час зал кнайпы и коренастую фигуру бармена неприятно скользящим, ощупывающим взглядом. Все так же молча человек — летучая мышь направился к служебному входу в глубине кофейни. «Постой! Не иди за ним!» — подала свою реплику Вера. Но крика ее бармен не услышал, а услышал тот, другой. Он на секунду обернулся… Пустой взгляд, точно окончательный приговор, обжалованию не подлежал.
Гигантская летучая мышь словно обволокла свою жертву. Ножа Вера не видела. Ей захотелось рассмотреть оружие, и сцена послушно замедлилась, развернулась, ракурс поменялся, рука убийцы приблизилась… Она узнала этот инструмент. «Как все просто», — горестно вздохнула она. И почему-то махнула рукой, сказала: «Можно». Кому? Она не знала… Вдруг налетели люди, человек- мышь забился беззвучно в их руках. И это уже было другое помещение, и не было никакого бармена, мелькали руки, ноги, неподвижным было только лицо убийцы — он смотрел на Веру не отрываясь, спокойным страшным взглядом, и у ног его лежал…
—Андрей!!! — вскрикнула Вера и проснулась.
16
Вот уже несколько дней, как он познакомился со своей смертью. Она время от времени заходит сюда, где он так удачно спрятался. Заходит, пьет кофе и ищет его. Вовсе не стереотипная курносая старуха с косой и в черном балахоне… Нет, нормальная женщина. Красивая даже. Синеглазая.
Приходит за ним. Сидит, разговаривает, но больше слушает. А потом уходит. Почему? Может быть, еще не пришло его время… Или она чувствует, что ему не страшно, и значит, еще рано? Ведь не передумала же?
Он ее тоже искал. Долго, несколько лет. И тогда, когда сидел один. И потом, когда его перевели ко всем остальным. Напрасно его тогда поместили вместе со всеми. Ничего хорошего из этого не получилось. Для них, конечно, для остальных. Ему-то по барабану. Он всегда был безразличен почти ко всему. Только почитать хотелось, а нечего. Нехватка еды, питья, удобств — для него дело привычное. Но сосало в мозгу без книг, как в желудке без еды… В одиночке ему хоть и редко, но давали почитать. А здесь это тупое большинство устанавливало свои законы.
Законы они устанавливать могли. Но все равно боялись. Его. Они к нему не подходили, они его избегали, как прокаженного. И он понимал почему. Даже гордился. Еще бы. Некоторые из них тоже убивали, но не стольких. И потом, они опасались, что кто-нибудь там, снаружи, узнает: они были рядом с ним и не убили. А им запретили его трогать!.. Ведь он теперь знаменитость. Других таких во всей стране нет.
Впрочем, они все равно несколько раз пробовали его убить. Чтобы оправдаться перед теми, кто снаружи. Чтобы к ним присоединиться. Дураки. Он хоть и искал свою смерть, но не такую. Убить его обычному человеку очень трудно, практически невозможно. У него ведь это не первая ходка, есть опыт… Еще в юности он в совершенстве освоил гасилку, особые приемы бойцового тюремного искусства. Хотя и не искусство это никакое, просто способ выживания. Как в лесу.
Перед гасил кой все эти «бои без правил», карате и прочие — детский лепет на лужайке, размахивание слабыми ручонками. Ни одна система рукопашного боя, кроме гасилки, не нацелена на убийство или увечье противника. Он это понял еще в малолетке, беспредельной зоне, много лет назад. Приходилось бороться за жизнь с первого до последнего дня срока. Каждый день. Каждый час. В любую секунду тебя могли пробить на вшивость. Ежедневные подставы — норма для выявления слабого звена. Если не ответить или ответить плохо, ты приговорен.
Он научился, улыбаясь и сближаясь вплотную с сокамерником, резко, внезапно и глядя в сторону бить его в солнечное сплетение. В пах, в глаз, в нос, по коленной чашечке, по пальцам руки или ноги, в горло. Особенно ему удавались короткие свистящие удары в горло. Заточенной ложкой, острым краем тарелки, электродом, бритвой — чем угодно, что сумел пронести в жилую часть зоны из рабочей. Если ничего не сумел — можно убить и зубной щеткой. Просто руками, в конце концов. Только надо знать, куда бить. А бить надо неожиданно и один раз, второй попытки не будет.
Он освоил ударную технику на поражение. Научился бить кровожадно и результативно, максимально сильно, внезапно. Решительно бить, почти с безумием — по единственной точке, которая гарантирует болевой шок и отключение противника. Научился выглядеть безобидно и тихо, скрывать свои агрессивные намерения до сближения на ударную дистанцию. Обучился добивать, не раздумывая. Никакого спорта — убийство. Если ты не убьешь, то тебя. Там не шутили и не играли. Там отбывали срок не люди, а загнанные в угол животные.
Освоить гасилку ему помогло и то, что он не боялся умереть и что боли почти не чувствовал. Научился в детстве подавлять болевые центры — когда отец избивал. И поэтому те внезапные удары, которые наносили ему, не достигали цели. Он успевал ответить, истекая кровью, добивал изумленного сокамерника и выживал. Постепенно его оставили в покое.
И в этой колонии его тоже постепенно оставили в покое. Когда он быстро, ловко и спокойно убил нескольких добровольцев. Несколькими жертвами больше для приговоренного к пожизненному — ерунда. Сами виноваты. Надо было вовремя привести приговор в исполнение.
Ведь он так ждал. Никто не знает, что это за невыносимое страдание — носить в себе Того, который командует. Ведь потому ему и в местах заключения, в колониях всегда было лучше, чем дома. Тюрьма живет своей страшной особой жизнью в море жизни обычной, считающейся свободной, благополучной… И в нем самом, внутри, живет особый, страшный.
Да, ему легко было выживать в этом особом страшном мире. Двойственность колонии с ее порядками легко сопрягалась с его собственной двойственностью.
Но внутри ли живет Тот? Ведь он так часто управляет, что уже не поймешь, какой ты снаружи, какой внутри. Надо и его убить, как он убивал всех. Чтобы не командовал. И себя вместе с ним, да… но это все равно. Как было бы хорошо — перестать жить. Спать.
Он подавал прошение на имя президента. Раз, другой, третий… Нет ответа. Наверное, ему не передали. Конечно, удивились: все просят о помиловании, а этот — о казни. Вместо того, чтобы радоваться ее отмене. Странно, нестандартно. К чему чиновникам нестандартные вопросы? И они не передавали.
А ему говорили, что президент отказал. Они все врут. Всегда. И он не верил никогда и никому. Постепенно перестал верить даже себе. Когда ему хотелось чего-нибудь — он не верил. И отказывался.
Только когда в нем просыпался Тот, он уже ни от чего не отказывался. От того самого, запретного, Тот не позволял отказываться…
