Пятаков покраснел, но не от внутренней борьбы, а от стыда за продукцию своей столовой.
– Мне прямо неудобно: у нас ведь для зэков готовят. Разносолов нет. Поварихи, правда, пытаются для меня что-то специальное сварганить. Но я против… Я всегда отказываюсь. Каждый день им говорю: «Вы, дескать, это бросьте мне…»
– Михаил Степанович, так я и не претендую на ваши харчи. Ведь на меня к тому же и не рассчитывали. Давайте в Белозерск в ресторанчик какой-нибудь тихий заскочим: там в отдельном кабинетике посидим и за жизнь потолкуем.
Полковник посмотрел на часы:
– До обеда, правда, еще целый час почти, но если подумать… Эх, да ладно! Можно и в ресторанчике, только у меня с финансами туговато.
– Михаил Степанович, я приглашаю, значит, я и рассчитываюсь. Тем более я давно мечтал в России вот так с хорошим человеком за одним столиком. А то я полжизни в Голливуде с разными там…
Пятаков поперхнулся и попытался прокашляться.
А Торганов продолжал:
– Только одна просьбочка напоследок. Дайте все же взглянуть на эту убийцу депутата. Заинтриговали вы меня все-таки.
Полковник перестал кашлять и произнес бодро:
– Пойдем!
– А сюда, в ваш кабинет, ее разве нельзя привести?
– Можно, конечно, хотя и не положено.
Пятаков подошел к двери, открыл ее и, высунувшись в коридор, крикнул:
– Бородина! Чего расселась, как на горшке! Передай, чтобы доставили в мой кабинет осужденную Рощину! Срочно!
Ее привели в кабинет и оставили у стены возле двери.
Торганов увидел ее и содрогнулся.
От жалости и красоты.
Красоты, на которую смотрел и которую не понимал прежде.
Хотя красивыми были и Мишел Майлз, и Алиса Шабанова, и та мулатка-секретарша из офиса банка на Коламбус-авеню. И даже Джозефина могла при желании казаться красивой.
Татьяна Рощина была прекрасна.
Конечно, он пытался вспомнить ее еще до того, как увидел, но в памяти возникал лишь расплывчатый образ: пахнущие зеленым яблоком волосы возле самых его губ, легкое осторожное дыхание у его груди и темно-синие глаза, в которые он боялся заглянуть. В них отражались блестки зеркального шара, крутящегося под потолком школьного зала. Это было немало, но это было ничто. Девочка, чью худенькую спину он видел через два ряда школьных столов впереди себя – она сидела неподалеку от двери класса и казалась незаметной, она и осталась там – в далекой памяти, словно задержалась навечно, склонившись над учебниками, когда вся шумная ватага выскочила из класса и рассыпалась в огромном пространстве взрослой жизни.
Теперь перед Торгановым стояла незнакомая ему молодая женщина, не похожая на ту девочку и вообще ни на кого не похожая, даже на женщину. Тоненькая, отрешенная от чужих жизней девушка с печальными глазами стояла у стены, напряженная, словно от громкого крика, оскорбления или ожидающая удара по затылку. На ней была нелепая черная куртка и такая же уродливая черная юбка чуть ниже колен.
Таню ввели в кабинет, и она замерла у стены. Прошло всего несколько секунд, а Николаю казалось, что все в мире остановилось и квадрат комнаты повис среди мрачной вечности.
Здоровенная контролер с клюквенными губами хриплым голосом доложила, что осужденная Рощина доставлена.
Начальник колонии махнул рукой:
– Свободна, Бородина. Далеко не уходи. Сейчас обратно в камеру доставишь.
Бородина, перед тем как выйти, оценила Николая влажными глазами, развернулась и вышла, открыв тяжелую дверь грудью.
– А ты чего, осужденная Рощина, встала, как не знаю кто. Перед тобой, между прочим, известный писатель. Ну-ка, представилась быстро!
Таня не вздрогнула от окрика, не пошевельнулась даже; она словно ожидала, что именно так ее встретят. Руки, которые она держала за спиной, скользнули вниз. Не глядя на Николая, она хотела что-то сказать, но Торганов опередил:
– Не надо. Я и так знаю, кто передо мной. – Он обернулся к Пятакову. – Михал Степанович, может, она вас стесняется?
– Кто стесняется? Эта вот? Может, мне совсем из кабинета уйти?
– Совсем не надо. Но если не трудно, то на пару минут…
– Не положено, – тряхнул головой Пятаков.
Тут он увидел стоявшую на столе бутылку виски и опустил ее на пол возле тумбы стола.
– Хорошо, две минуты только.
Полковник вышел из кабинета, по пути смерив Рощину взглядом, не обещавшим ничего хорошего. Закрыл дверь за собой, но все равно было слышно, как он прошел по коридору и крикнул кому-то:
– Найдите водителя: я сейчас товарища из Москвы в город доставлю…
Голос его стих и шаги тоже. Но все равно кто-то оставался за дверью.
– Моя фамилия Торганов, – негромко произнес Николай, глядя на Татьяну, – я член Комиссии по помилованию при президенте России. Меня сюда Шамин привез; он очень хочет тебе помочь.
Татьяна смотрела, не мигая, в ту точку, которую она выбрала, войдя в кабинет начальника.
– Я – Коля Торганов, – прошептал Николай. – Мы учились вместе. Ты помнишь меня?
Рощина по-прежнему молчала, она даже головой не кивнула. Стояла, не шелохнувшись, словно кто-то приказал ей: «Замри!»
Торганов шагнул к ней и остановился, испуганный. Потому что увидел, как по неподвижному, каменному лицу Тани скатилась слеза.
– Мы поможем тебе, обязательно поможем, – сказал он дрогнувшим голосом. – Что сейчас можно для тебя сделать?
Она молчала и смотрела мимо Николая так пристально, что и он сам обернулся. Позади него было окно, а за ним серо-голубое небо, по которому плыли облака.
– Чем помочь тебе сейчас? – повторил он.
– Помогите Светику, – прошептала еле слышно Рощина, – защитите его. Они и его убьют.
– Кто убьет?
– Они, – едва вымолвила Татьяна одними губами.
В это время открылась дверь и вошел Пятаков. Он вошел так стремительно, словно специально демонстрировал необходимость своего присутствия при разговоре осужденной с членом президентской комиссии. Полковник посмотрел внимательно на Рощину, потом бросил взгляд на Торганова и сказал, объясняя свое отсутствие – не Торганову, конечно, а тому, кто в коридоре ожидал его приказа доставить осужденную Рощину обратно в камеру:
– Я выходил распорядиться по поводу машины.
Торганов достал из портфеля еще один экземпляр книги.
– Наша комиссия – этот орган милосердия при президенте, а потому я хочу подарить осужденной свою книгу.
– Не положено, – проворчал Пятаков. – И, вообще, у нас библиотека имеется. Только вот осужденная Рощина лишена права ею пользоваться на месяц за нарушение режима.
