— Помню, однажды, вскоре после нашей свадьбы, я каталась на коньках со своей подругой. Лоретта была замужем уже второй раз и славилась своими многочисленными любовниками. Вероятно, она знала то, что для меня оставалось тайной, и я решила поговорить с ней. А вдруг она поможет мне? К тому времени стало ясно, что Джек не испытывал удовлетворения со мной, обвиняя меня в пассивности.
Рамон слушал ее с непроницаемым выражением лица. Он хорошо помнил Лоретту Детердинг. Это было лет десять назад. Из всех женщин, с которыми ему приходилось встречаться, она, пожалуй, больше всех была близка к нимфоманке.
— Лоретта похлопала меня по щеке и сказала, что большинство женщин считают секс ужасно неприятным занятием и я должна, как и все, притворяться.
Губы Рамона скривились. Уж если Лоретта притворялась, то она явно заслуживает «Оскара».
— И ты поверила ей?
— Ну да, мне ведь было тогда всего восемнадцать. — Нэнси тихо засмеялась. — Потом я прочитала в газетах о подробностях развода Детердингов и засомневалась в том, что она мне говорила. Какой же надо быть притворщицей, чтобы принимать в постели сразу двух мужчин. Такое трудно себе представить. К тому же притворяться мне было слишком поздно. Джек уже считал меня совершенно безнадежной.
Она откинулась на подушки и заложила руки под голову. Обычный жест, но при этом ее грудь слегка приподнялась, и у Рамона перехватило дыхание.
— Это произошло через месяц после рождения Верити. Через неделю после годовщины нашей свадьбы. Тогда Джек не был еще политиком. Он руководил банком в Нью-Йорке. Наш камердинер, по-видимому, собираясь почистить один из пиджаков Джека, начал выворачивать карманы и складывать содержимое на тумбочку у кровати. Умышленно или нет, мне до сих пор неизвестно. Мое внимание невольно привлекли следы губной помады на обратной стороне довольно неумело запечатанного конверта. Письмо было от одной из моих подруг. Мы обедали с ней прошлым вечером. — В ее голосе послышалась давняя боль. — Я не могла поверить. Когда же я показала Джеку это письмо, стало еще хуже. — Она немного помолчала, вновь переживая те давние события. — По своей наивности я решила, что он расстроится, как и я. Будет ужасно огорчен и пристыжен. Я полагала, что из благородных побуждений прощу его, и мы продолжим нашу жизнь, став теперь более мудрыми. Но все случилось совсем не так.
Комната казалась какой-то неземной в предрассветных сумерках.
— Он был раздосадован случившимся, однако даже не подумал прекращать свои любовные похождения. В конце концов я перестала плакать. Сначала меня удивляло его поведение, а затем я ужасно разозлилась. Помню, как я кричала, что напрасно не спала с другими мужчинами. — Нэнси печально улыбнулась. — Тогда я не поняла, что он произнес, но теперь мне ясно. Он сказал, что я фригидна.
Нэнси положила голову на грудь Рамона, и он обнял ее, как бы защищая от всех напастей.
— Так это и продолжалось. Одна связь за другой. Разумеется, он вел себя очень осторожно. Джек уже тогда знал, чего хочет, и к 1925 году стал сенатором.
— А что же сделала ты? — В его низком голосе чувствовалось сострадание.
Она слегка пожала плечами:
— Немногое. Набралась храбрости поговорить с врачом, но это ни к чему не привело.
К ней вернулось чувство юмора. Она обняла Рамона, наслаждаясь его теплом.
— Он сказал мне, что такого понятия, как фригидность, не существует. Что это новомодная чепуха, на которую он не желает тратить время. Затем добавил, что меня воспитали как настоящую леди, и я именно такая, и ему непонятно, зачем я хочу стать кем-то другим. — Нэнси засмеялась. — Он сказал также, что Рудольф Валентино мог бы, вероятно, ответить на многие мои вопросы, и мне не стоит беспокоиться, как к этому отнесется Джек, поскольку он слишком благоразумен, чтобы позволить своим, как он выразился, «взбрыкам» испортить его карьеру политического деятеля. Мне наплевать на его общественную деятельность. Меня беспокоила его личная жизнь, которая стала для меня адом. После Лоретты и доктора я уже не знала, к кому обратиться. Я стала проводить все больше и больше времени на Кейпе с Верити. Раза два в месяц Джек заезжал за мной и увозил в Вашингтон, где я должна была присутствовать на различных приемах. Мы демонстрировали блестящий образец счастливой американской семьи. Подобные шоу устраивались довольно часто, так что я сама почти уверовала в эту легенду. Кроме того, мы никогда не ссорились и не разыгрывали домашних сцеп, как это бывало в семьях большинства наших друзей. У Джека была своя жизнь, у меня — своя.
— Жизнь вдовы или незамужней женщины с ребенком? — В его голосе прозвучали гневные нотки.
Она хрипло засмеялась:
— Ты говоришь так, будто мне приходилось подрабатывать мытьем полов. Я жила в необычайной роскоши, дважды в год летала в Париж на демонстрацию мод, проводила время с Верити на Кэп-Антибе, бывала на приемах у президента Кулиджа.
— Но при этом спала в одиночестве.
— Президент Кулидж ни разу не предлагал мне переспать с ним, — сказала она.
Рамон засмеялся и прижал ее к себе.
— Ну а в промежутках между Парижем, Ривьерой и Кэлвином Кулиджем?
— Об этом не стоит говорить. — Ее руки скользнули по изгибам его сильной мускулистой спины. — Земляничные фестивали и пирушки на морском берегу, брусничные пикники и летние театры, праздники на воде и регаты, соревнования по софтболу и карнавальные шествия…
— О Боже! — воскликнул Рамон с искренней горячностью. — И этим ограничивается забота о ребенке в вашем кругу?
— Нет, не только этим. Для них существуют няньки, частные преподаватели и пансионы благородных девиц. А к тому времени, когда отпрыски достигают восемнадцати-девятнадцати лет, их знакомят друг с другом.
— Рад слышать это, — сказал Рамон.
Они снова любили друг друга, в то время как солнце поднялось уже довольно высоко над крышами сверкающих небоскребов.
* * *
Внизу кипела жизнь большого города, а они спали. Нэнси свернулась калачиком в надежных объятиях Рамона. Когда она беспокойно приподняла голову, он нежно поцеловал пульсирующую жилку на ее шее.
— Люблю тебя, — пробормотала она и снова погрузилась в сон, а он обнял ее грудь.
Был уже полдень, когда они начали одеваться. Слуга Рамона оставил им завтрак: паштет из гусиной печенки, холодное мясо и бутылку «Сотерна».
— Поедем со мной, — предложил Рамон. — У меня есть дома в Акапулько и на Тобаго.
— А в Португалии?
— Фамильный мавзолей. — Он усмехнулся. — Ну а Мадейра теперь полностью принадлежит Зии. Меня не впускают в семейные владения, пока я не изменю свой образ жизни и не женюсь на достойной женщине. Поедем со мной на Карибы, Нэнси.
Она даже не подозревала, что раньше он никого ни о чем не просил.
Нэнси отрицательно покачала головой. Недавняя легкость и непосредственность пропали. Осталась лишь нежность, но при этом она вновь стала независимой.
