Элизабет чуть подалась вперед.
– Интересно, почему? – спросила она.
Риф улыбнулся. Его восхищал профессиональный разговор, который Элизабет почти на равных вела с Романом. Ему было интересно следить за ее мимикой, смотреть, как ее лицо внезапно оживает, как она улыбается, слушая собеседника. То, что самому Рифу было нечего вставить в разговор, мало волновало его. Музыка была частью мира, к которому принадлежали Элизабет и Роман. Риф надеялся, что в один прекрасный день Роман использует свое влияние и связи, чтобы помочь Элизабет.
– Малер и сам был дирижером, – говорил между тем Роман, испытывая явный эмоциональный подъем. – И в его музыке это очень чувствуется. Он оставляет столько примечаний, как следует исполнять то ли иное место в его произведениях, что сыграть неправильно совершенно невозможно. Вот, скажем, в его Второй симфонии...
Риф шутливо застонал:
– Друзья, уже почти три часа утра! Роман, сжалься! Роман поцокал языком.
– Ну и лицемер же ты, приятель, – сказал он. – Так и быть, ради тебя больше не будем обсуждать Малера. Во всяком случае, пока. Давайте-ка выпьем на брудершафт.
– Брудершафт? – спросила Элизабет, полагая, что речь идет еще о каком-то польском вине.
– У нас в Польше есть обычай: если люди клянутся в братских чувствах друг к другу, то, чтобы сохранить их на всю жизнь, нужно выпить на брудершафт. Наполним-ка бокалы... – Он сам налил и себе, и им. – Вот, теперь поднимем их, и пусть каждый скрестит руки с другим... – Он скрестил руки с Рифом. – А теперь одновременно выпьем. Это обет, залог того, что наша дружба – навеки.
Элизабет восторженно следила за тем, как мужчины выпили, глядя друг другу в глаза. Несмотря на то что они были мало похожи, в их облике было что-то общее, хотя и трудноуловимое. Но тем не менее Риф и Роман казались братьями. Оба высокие, широкоплечие, и, хотя Роман был крупнее Рифа, он двигался так же грациозно; в обоих было что-то от пантеры – так пластичны были их тела. Впрочем, их сближало и другое: и Риф, и Роман излучали скрытую властность, тот и другой производили впечатление людей, умеющих сдерживать свои страсти, оба знали себе цену, и порой их самоуверенность казалась даже оскорбительной. Элизабет подавила улыбку, подумав о том, как в их престижном американском университете терпели подобных субчиков.
– А теперь выпьем на брудершафт с вами, – обратился Роман к Элизабет.
Ощущая легкое головокружение, она подняла свой бокал и скрестила руки с Романом. После первого же глотка ее охватило чувство необыкновенного счастья. Они с Рифом, которого Элизабет любила всей душой, не были обделены друзьями в Гонконге, а теперь она приобрела и дружбу такого человека, как Роман Раковский. Глядя в его сверкающие глаза, она поняла, что эта дружба продлится многие годы.
Через несколько дней, когда пришло время расставаться, каждый был не на шутку огорчен. Роман с оркестром возвращались в Лондон, а оттуда они сразу же летели в Тель-Авив. Элизабет и Рифа ждал Гонконг. И никто из троицы не мог сказать, когда они вновь встретятся.
– В следующий раз мы будем выступать вместе, – сказал Роман Элизабет. Он крепко сжал ее в своих объятиях, так что на мгновение она испугалась за свои ребра. – И это будет не какая-то репетиция, а самое настоящее публичное выступление. – Затем он обернулся к Рифу. Глаза Романа подозрительно подернулись влажным блеском. – Береги себя, дружище. До свидания!
Они прибыли в Гонконг ранним утром. Самолет долго катился по посадочной полосе и наконец застыл. Через иллюминатор Элизабет увидела восходившее солнце.
– Ну вот, скоро будем дома, – сказал Риф со страстным блеском в глазах.
Они вышли из самолета. Она бережно прижимала к груди картину, подаренную Романом. Это полотно стояло на ее туалетном столике в гостиничном номере в Перте. Теперь с ним предстояло расстаться. Хотя формально подарок был сделан им обоим, но висеть картина будет в квартире Рифа, а не в ее номере.
– Забирай, – с явным сожалением произнесла Элизабет, протягивая ему картину.
Риф распахнул перед ней дверцу ожидавшей машины, но не спешил взять картину.
– Зачем? – сказал он.
Элизабет недоуменно взглянула на него.
– Наверняка ты хочешь повесить ее у себя?
– Конечно, хочу, – сказал он, усаживаясь за руль. – Тут и говорить не о чем.
Он включил зажигание, и машина тронулась. Элизабет, немного помолчав, поинтересовалась:
– Ты что-то затеял? – В ее голосе звучало подозрение. – Почему ты сидишь и улыбаешься?
Риф улыбнулся еще шире.
– Ты такая забавная, Лиззи! – Он свернул на Агрил-стрит. – Неужели ты и вправду думаешь, что после того, как мы неделю прожили вместе, я позволю тебе вернуться в «Пенинсулу»?
– Там почти вся моя одежда, – не очень уверенно произнесла она.
Улыбка на лице Рифа сделалась еще шире.
– Ее там уже нет, любимая. В тот самый день, когда мы отправились с тобой в Перт, одежду забрали, и теперь она висит в просторном гардеробе, который специально пришлось приобрести, чтобы поместить все твои наряды. Знаешь, никогда не видел такую гору тряпок... Ты, должно быть, любишь наряжаться...
– Но ведь в твоей спальне встроенные шкафы, – перебила она его. – И громадный гардероб будет выглядеть там неуместным. Поверить не могу, что ты и вправду его купил...
Он свернул на Ватерлоо-роуд.
– Вот тут ты совершенно права. В моей спальне гардероб выглядел бы неуместно. А в нашей новой спальне он смотрится вполне нормально.
Она рассмеялась, крепко прижав к груди подаренную картину.
– Где же эта самая новая спальня? – спросила Элизабет. Она не была настроена спорить с Рифом. С Рождества она знала, что период, который мысленно называла переходным, близится к концу. Впрочем, Элизабет не очень-то хотелось возвращаться в «Пен», а Риф не собирался отпускать ее туда.
– Сиди спокойно и не торопись, скоро сама все увидишь, – сказал он, сворачивая на Натан-роуд, к паромной переправе.
Как только они оказались в Гонконге, Риф поехал на восток по тихим улицам Виктории, потом свернул на заполненные пестрой толпой улочки Ванчая.
– Куда, скажи на милость, мы едем? – не утерпела Элизабет. Положив голову Рифу на плечо, она сидела, держась за его локоть.
– Терпение, главное – терпение, – ответил Риф, куда-то сворачивая.
Наконец они выбрались на дорогу, петлявшую вверх по холму. Машину болтало на ухабах, оставшихся после зимних ливней.
На самой вершине холма автомобиль остановился, подняв тучу пыли.
– О! – выдохнула Элизабет. – О, Риф, это потрясающе!
Небольшой дом стоял среди деревьев. Его плотно обступали папоротники и сосны. Фасад выходил на горный склон, полого спускавшийся к морю.
