– Ты можешь упражняться здесь, – упрямо повторил Адам. – Ты и так уже по шесть часов в день сидишь за фортепиано. Не представляю, что можно высидеть еще больше, независимо от того, где ты находишься.
– Мне нужен преподаватель, тонкий знаток музыки, критик. Кто-нибудь вроде профессора Хэрока, человек, который поможет мне по-новому исполнить музыкальное произведение.
– Нет! – Морщины вокруг его рта стали резче. – Это решительно невозможно, Бет! Идет война, пойми же ты наконец! В этом году наверняка не будет никаких международных конкурсов. Да и на следующий, если война продлится. Люди заняты сейчас куда более важными делами.
– А для меня самое важное дело – музыка! – страстно воскликнула Элизабет. – Для меня нет ничего в жизни важнее музыки!
Она быстро вскочила на ноги. Адам спокойно посмотрел на нее.
– Музыка для тебя важнее меня, Бет? – мягко поинтересовался он.
Она почувствовала, что слезы подступают к ее горлу. Сейчас Элизабет почему-то вспомнила, как он успокаивал ее, когда умерла ее мать. Адам оказывался рядом тогда, когда она больше всего в нем нуждалась. Элизабет вспомнила, как сильно он любил ее.
– О Боже, Адам... Почему ты не можешь понять, как все это важно для меня? Мне постоянно приходится выбирать между тобой и музыкой, и я чувствую, как мы все больше отдаляемся друг от друга, что нас разделяет какая-то пропасть.
Он тоже поднялся с шезлонга и взял ее за руку.
– Именно ты углубляешь эту пропасть, Бет. Ты, а не я. Ты вольна продолжать занятия музыкой, но тебе придется заниматься здесь. Впрочем, что здесь, что в Лондоне – решительно все равно. А потом, когда мы разделаемся с Гитлером и в мире вновь воцарятся разум и спокойствие, ты сможешь подумать о том, чтобы стать концертирующей пианисткой. А до тех пор нет смысла возвращаться в Лондон. Поверь, пожалуйста, не только ты пострадала от войны. Мужчин-музыкантов призовут в армию, как призовут ученых, артистов, бизнесменов. Именно война лишает тебя потенциальных международных наград, война мешает тебе жить в Лондоне, Бет. А вовсе не я.
Она в отчаянии посмотрела на мужа. Его слова не лишены здравого смысла. Разумеется, война помешает организации международных конкурсов, и не только она, но и многие выдающиеся пианисты будут вынуждены прервать свои гастроли. Но все же... Она прикрыла глаза. Как же ей хотелось, чтобы все оставалось по-прежнему! Риф отнесся бы к ее желаниям по-другому, в этом она была уверена. Риф бы понял, как ей необходимы музыка, концерты, конкурсы, награды... Задумай что-то Риф, он не позволил бы Гитлеру нарушить его планы.
– Я очень люблю тебя, Бет, – сказал Адам, обняв ее и притянув к себе. – Прошу тебя, наберись терпения. Подожди до окончания войны. И тогда я от всего сердца помогу тебе.
Она чувствовала себя проигравшей. Слезы отчаяния застилали ей глаза. До окончания войны... Кто знает, сколько она продлится? И какие преграды возникнут после войны? А что, если придется отложить занятия музыкой на неопределенное время? А потом – опять отложить...
– Если даже нельзя будет продолжить занятия с профессором Хэроком, – сказала она, – все равно я хотела бы вернуться в Лондон, Адам!
Он отстранился от нее и недоуменно взглянул на ее бледное, напряженное лицо.
– Зачем? Там же я окажусь не нужен, а здесь в случае вторжения японцев по крайней мере смогу принять участие в военных действиях!
– Мы здесь уже полгода, – сказала она, понимая, что не может, не имеет права уступить в этой схватке. – Мне все уже надоело, и кроме того...
– Надоело? – Он через силу рассмеялся. – Боже, Бет, да как это может надоесть?! Подумай: солнце, великолепные пляжи, есть где поплавать, поиграть в теннис, заняться верховой ездой. У нас тут такие друзья, каких никогда не было прежде. Не смеши меня, дорогая. Похоже, ты чувствуешь подспудную вину из-за того, что не испытываешь вместе с остальными англичанами тягот, связанных с войной и начавшейся эвакуацией.
– Да, я чувствую свою вину, но дело не в этом. Мне нужно уехать, Адам, полностью сменить обстановку.
Она понимала, что он не вернется в Лондон, но есть и другие города, где она не будет постоянно бояться встречи с Рифом. Где Риф не сможет угрожать ее слабой обороне. Где не будет искушения бросить Адама и никогда больше его не видеть.
– А не могли бы мы на время уехать, скажем, в Сингапур? Элен говорит, что там еще лучше, чем в Гонконге.
– Ну разве что на недельку-другую, если уж тебе так хочется, – без всякого воодушевления ответил он.
Она пожала его руку. Неделя-другая – это только для начала. Она всегда сможет упросить его задержаться.
– Вот и прекрасно. Давай поедем, и поскорее!
Он так обрадовался внезапной перемене ее настроения, что не усмотрел ничего необычного в ее неожиданном желании уехать в Сингапур.
– О'кей, – сказал он. – Я и сам с удовольствием посмотрю на Сингапур. Поедем в конце следующего месяца. Когда начнется сухой сезон.
– Нет! – отчаянно воскликнула она, и ее горячность очень удивила его. – Я хочу прямо сейчас! На этой неделе!
– Но тогда мы пропустим вечеринку у Тома Николсона!
Она сильно сжала кулаки. На этой вечеринке будет Риф. И если он взглянет на нее так, как смотрел у Элен, Адам наверняка обо всем догадается. И все всё поймут.
– Именно, – согласилась она. – Бог с ней, с этой вечеринкой!
– Ладно, Бет. Если ты так хочешь, – сказал Адам, голосом давая ей понять, что пытается быть максимально терпеливым. – Мы поплывем туда, когда захочешь. Плыть лучше, чем лететь. Я завтра же закажу билеты.
Глава 14
На следующее утро в шесть часов она уже была за роялем. Элизабет разучивала сонату Шуберта. Она провела бессонную ночь. Лежала рядом с Адамом, но не могла сомкнуть глаз. Ее мучила мысль о том, как, оказывается, просто изменить мужу. Всего неделю назад Элизабет жила размеренно и спокойно. Можно было заранее сказать, что произойдет через день, через неделю. И вдруг в мгновение ока все переменилось: ее жизнь стала непредсказуемой. Элизабет потихоньку выбралась из постели, чтобы не разбудить мужа, и с бокалом лимонного сока вышла на веранду. Того, что случилось, уже не изменишь. Нужно привыкнуть к тому, что с этими воспоминаниями придется жить, и попытаться забыть о случившемся.
Полюбовавшись какое-то время видом на залив и холмы Цзюлуна, Элизабет отвернулась. У нее болела голова, покалывало сердце. Как бы там ни было, но она вовсе не хотела забывать случившееся. Она ведь изменила Адаму не только телом. Куда важнее, что она изменила и продолжает изменять Адаму в душе – и это происходит само собой. Элизабет села за рояль, радуясь, что музыка поможет ей забыться, и заиграла, беря быстрые аккорды. Стиль ее исполнения стал иным, и Элизабет забыла об Адаме и даже о Рифе. Она продолжала играть, прислушиваясь к тому, как необычно, по-новому звучит хорошо известная ей соната.
