Ах, как они вжарили...
Лай-ла!
Со всех вокзалов поезда
Уходят в дальние края...
Прощай! Под белым небом января
Мы расстаемся навсегда...
Прощай! И ничего не обещай,
И ничего не говори,
А чтоб понять мою печаль,
В ночное небо посмотри...
А потом большая часть ламп погасла, и в наступившем
полумраке медленно топтались пары, как лет тридцать назад, – и Мазур, в
рамках дозволенного приличиями прижимая к себе Олесю, медленно колыхаясь в такт
общему ритму, зажмурился и ощутил жгучий укол совершенно невероятного ощущения:
показалось вдруг, что, если он откроет глаза, вокруг окажется одна из питерских
танцплощадок начала семидесятых, и все вокруг будет полнейшей реальностью, и он
увидит не только полузабытых девчонок в мини-юбках, но и живехоньких ребят в
курсантских фланельках, часть которых стала почетными пенсионерами, а часть
однажды словно бы растворилась в воздухе, неизвестно толком, на каком меридиане
– без могил, без лиц, без имен, словно вовсе их на свете не бывало... А
впрочем, и лица уже стираются в памяти, это только в молодые годы казалось, что
всех будешь помнить вечно, что они будут стоять перед глазами, как
живые, – но мало ли в чем бываешь накрепко уверен в молодые годы...
Лай-ла!
Прощай! Среди снегов, среди зимы
Никто нам лета не вернет...
Прощай! Вернуть не в силах мы
В июльских звездах небосвод...
Его настолько з а т я н у л о, что он не сразу понял: песня
кончилась. Он увидел на многих лицах некое отражение своих собственных мыслей –
с поправкой на биографии, конечно. Только соплюшки с голыми плечами и спинами,
сверкавшие бриллиантами, повизгивали и хлопали б е з м я т е ж н о – у них еще
не было никакого прошлого, никакой ностальгии...
– У вас лицо стало... прямо-таки одухотворенное, –
сказала Олеся, отводя его к желтым креслам. – Ручаться можно, у вас с этой
мелодией связаны какие-то особенно романтичные воспоминания.
– Как у всех, – сказал Мазур. – Юность наша,
знаете ли... О чем ни вспомни, все исполнено романтики... то есть это теперь
так кажется.
– То-то у Вадика, ей-богу, слезинки на глазах... Правда, он
со вчерашнего утра вискариком наливается, а это способствует обострению
ностальгии... Пойдемте еще потанцуем?
Синий-синий иней
Лег на провода...
В небе темно-синем —
Синяя звезда...
– Честно говоря, не тянет что-то, – сказал
Мазур. – У н а с именно эту песенку категорически не любили. Насколько
космонавты обожали «Белое солнце пустыни», настолько у нас эту песню не любили,
спасу нет, как...
– Почему?
– Да все просто. Это ж не отечественного сочинения шлягер, а
перепевочка англоязычной песни. В оригинале – никакого инея и такой уж
особенной синевы. «Уан вай тикет». Это...
– Билет в один конец. Я неплохо знаю инглиш.
– Вот то-то, – сказал Мазур. – Билет в о д и н
конец. У нас такие аллюзии и ассоциации никогда не любили. Профессиональное
суеверие, знаете ли. Прижилось однажды.
Они стояли лицом к лицу среди грохота усилителей, но слышали
друг друга хорошо. Боковым зрением Мазур высмотрел прилипчивого француза – он
стоял у входа, скрестив руки на груди, наблюдал за танцующими с озабоченным и
вдохновенным видом, словно поставил себе целью разгадать непостижимую русскую
душу. В глазах лягушатника читалась напряженная работа мысли: он, конечно,
понимал, что все это неспроста, что весь этот интерьер что-то значит, но
наверняка в своих кембриджах изучал не советологию и оттого не понимал, в чем
тут соль...
– Можете меня обнять уже беззастенчиво, – сказала
Олеся, подавая пример. – Не забывайте, мы на всех парусах летим к постели,
вот-вот исчезнем украдкой... Вы знаете, я в ваших объятиях испытываю сложные
чувства...
– И какие же? – поинтересовался Мазур, действуя так,
как и полагалось в подобной ситуации тридцать с лишком лет назад в полумраке
окраинной танцплощадки.
– Сама толком не определюсь. Таких, как вы, я раньше видела
только в кино. Вы такой мирный и обаятельный, а за спиной у вас – личное
кладбище...
– Возбуждает?
– Не будьте циничным, я же не великосветская извращенка...
Просто категорически непривычно, вот и все. И ощущения сложные. Можно дурацкий
вопрос? Вы ни о чем не жалеете? Не хотели бы ничего переиграть?
– Ни о чем не жалею и ничего бы не хотел переиграть, –
четко ответил Мазур. – Хотите верьте, хотите нет. Потому что при другом
раскладе это уже был бы не я. Я себя не могу представить д р у г и м. С и с т е
м а, как оказалось, была напрочь сгнившая. А ж и з н ь – нормальная. Простите
за высокие слова, но мне ни за что не стыдно. А это уже кое-что... Можете
смеяться...
– И не подумаю, – сказала Олеся. – Мужик, которому
ни за что в бурной жизни не стыдно и не за что себя упрекнуть, насмешек
вызывать не должен... Многие этим похвастать не могут.
– Вы меня тоже очаровали, – сказал Мазур.
– Будете влюбляться? – дразнящим шепотом
поинтересовалась она.
– Боюсь, нет, – сказал Мазур. – Честно говоря,
что-то я давненько на это не способен.
– И я вам не нравлюсь?
– Нравитесь, – сказал Мазур. – Как это вы можете
не нравиться нормальному мужику? Но влюбиться у меня не получится. Редко такое
водится за пожилыми адмиралами...
– А Нельсон со своей, как бишь ее?
– Ну, это было давно, – сказал Ма-зур. – В те
времена люди были другие... – Он начинал ощущать некоторую неловкость от
этих фальшивых объятий... или, что тягостнее, не вполне фальшивых. –
Олеся, нам не пора ли? «Собачья вахта» близится...
– Ну, пойдемте...
Она отстранилась, взяла Мазура за руку и повлекла в двери в
глубине зала, временами поглядывая сверху вниз, – ну прямо-таки влюбленно,
жаждуще, нетерпеливо. Сторонний наблюдатель, вынужден был признать Мазур, ни
капельки не заподозрит, что эта парочка удаляется вовсе не в спальню. Что там у
Шекспира насчет женской сути? Как, бишь, дамы, вам имя?
Незаметно оглянувшись у самой двери, Мазур констатировал,
что француз, судя по его безнадежному виду, окончательно расстался с надеждой
поговорить с его спутницей о делах и торчит на прежнем месте исключительно
оттого, что ему некуда себя деть.
За дверью оказалась очередная узенькая лестница, по которой
они быстренько попали в сад, почти пробежали по узкой аллее, обсаженной какими-то
вековыми деревами, – ботаника в число освоенных Мазуром безупречно ремесел
никогда не входила, свернули налево и оказались возле облицованного бетонными
плитами морского берега. Железная лесенка спускалась тремя изгибами к самой
воде, и на черной глади, покрытой отражением звезд, стояла вчерашняя яхточка.
