— Как вы осмеливаетесь выпрашивать жизнь лорда Бланта таким способом, волчица? Итак, вы были счастливее с ним, чем с кем-нибудь другим, не так ли? Как насчет Дадли? Как насчет моего Роберта, которого вы хитростью увели от меня? Не сомневаюсь, что вы научитесь жить с вашим горем и переживете его, Леттис, так же, как и я пережила свое горе. Нет, я не помилую ни вашего предателя-мужа, ни вашего вероломного отпрыска! Убирайтесь с моих глаз, кузина! Я не желаю впредь видеть вас. Я разрешаю вам остаться в Лондоне до приведения приговоров в исполнение. После этого вам запрещается появляться и в Лондоне, и при дворе. — И королева быстро прошла в часовню мимо рыдающей, стоящей на коленях женщины.
Был канун Великого поста, но, вследствие предпринятого мятежа и предстоящих казней, обычный праздник, предшествующий Великому посту, был отменен. В конце дня после представления в честь масленой недели королева вернулась в личный кабинет, прошла прямо к столу и подписала приговор. Она без слов вручила его Роберту Сесилу. Потом удалилась в спальню, не желая видеть никого, кроме леди Бэрроуз.
— Если бы он попросил, я, может быть, и помиловала бы его, — сокрушенно шепнула она Валентине.
— Отказавшись просить помилования, — сказала Валентина, — он оказал вам услугу, дорогая мадам. Вы бы не смогли смягчить наказание. Вы знаете, что это так, и это понимает и граф Эссекс.
— Я любила его, — грустно призналась королева.
— А этот последний поступок графа доказывает его любовь к вам, дорогая мадам. Вы не могли помиловать его, поэтому он помиловал вас, удержавшись от такой просьбы.
— Это все честолюбие, вы же понимаете это, — заметила Елизавета Тюдор.
— Честолюбие и любовь — это две противоположности, дорогая мадам. Граф ничего не мог с собой поделать. Его несло. Он позволил честолюбию захлестнуть свою любовь, и это было его падением, — ответила Валентина. — Вы не можете винить себя, потому что вы дали графу все, что могли дать.
Королева глубоко вздохнула, села в кресло около окна и смотрела на реку. В начале вечера она задремала в этом кресле.
Когда она проснулась, Валентина уговорила ее поесть немного супа и поджаренного сыра. Затем королева прошла в гостиную и долго за полночь играла в карты с дамами. Потом пошла спать.
Ее кровать была замечательным причудливым сооружением, которое очаровало Валентину. Она была украшена резными позолоченными изображениями животных и раскрашенными в разные цвета плюмажами из страусовых перьев с золотыми блестками и завешена королевским пурпурным бархатом.
Королева проспала три часа. Проснувшись, она оделась и в сопровождении придворных дам и фрейлин прошла в часовню, чтобы причаститься. Вернувшись в апартаменты, она выпила кубок глинтвейна и нарушила пост яйцами, сваренными в сливках и марсале. Потом поиграла на спинете, величественная женщина, одетая в белый с золотом атлас, с жемчугами и рубинами на шее, в ушах и на прекрасных, изящных руках, которые извлекали из спинета такие утонченные звуки. Когда она играла, ее ярко-рыжий парик, красиво украшенный жемчужинами и золотом, весело подрагивал. Незнакомец мог бы посчитать ее холодной и равнодушной, но те, кто любил и понимал ее, знали, что это не так.
Сэр Роберт Сесил предложил приглушить пушку Тауэра, чтобы королева не услышала ее, так и было сделано. Утром, в начале десятого, ей было сообщено, что граф Эссекс заплатил за свою измену. Елизавета перестала играть на спинете, чтобы выслушать сообщение. В комнате воцарилась неестественная тишина, а потом королева заиграла снова, как будто ничего необычного не произошло… Ее скорбь была велика, но она была королевой Англии и не могла допустить, чтобы люди видели эту скорбь. Печаль будет невыносимой, но ей предстоит пережить ее одной.
Когда эта история дошла через несколько дней до Парижа, французский король Генрих IV страстно воскликнул:
— Она единственный настоящий монарх! Она единственная, кто знает, как нужно править!
Вся Европа уважала Елизавету Тюдор за мужество, проявленное в этом деле.
Никто из фрейлин не удивился, когда и лорд Бурк, и граф Кемп пришли навестить Валентину после завершения этих событий. Она не хотела принимать их, но фрейлины громко запротестовали.
— Эта зима была такой мрачной, — пожаловалась обычно довольная Маргарет Дадли, — а сейчас наступил Великий пост и нельзя посещать представления или ходить в Беар-Гарден. Пожалуйста, леди Бэрроуз! Пожалуйста, позвольте джентльменам остаться и по крайней мере поиграть в карты.
— Очень хорошо, но ведите себя потише. Никакого шума и крика, потому что королева хотя и отрицает это, глубоко скорбит о графе Эссексе.
— Если я не могу встретиться с вами наедине, божественная, тогда я согласен делить вас с такой приятной и очаровательной компанией, — сказал Том Эшберн.
Фрейлины захихикали, и Гонория де Бун сказала весьма кокетливо:
— Жаль, что мы не можем танцевать в комнате фрейлин по вечерам, как делали раньше.
— Танцев не будет, Гонория, — твердо сказала Валентина.
— Не правда ли, она очень строга, миледи? — заметил граф.
— О нет, милорд! — серьезно возразила Бесс Стенли. — Леди Бэрроуз самая добрая дама. Мы никогда не были так довольны, с тех пор как появилась она.
— Ах, — вздохнул граф, — вам всем повезло, потому что ко мне леди Бэрроуз совсем не добра.
— Том, ведите себя прилично, — Валентина рассмеялась неожиданно для самой себя.
— Я не могу сказать, как мне радостно слышать, что Вал не поощряет ваши жалкие попытки соблазнить ее, — сказал лорд Бурк.
— Я не поощряю его, но и не расхолаживаю, как я делаю это и с вами, милорд, — едко ответила Валентина.
— Есть ли что-нибудь более острое, чем женский язык? — осведомился Том Эшберн.
— Ничего нет, честное слово! — согласился лорд Бурк, и фрейлины снова захихикали.
— Мы будем играть в карты, джентльмены, или нет?
— Ты так волнуешься, оттого что боишься опять проиграть мне? — поддел ее Патрик. — Не можешь дождаться, когда начнется игра?
— Ха, сэр! Насколько я помню, когда мы в прошлый раз играли в карты, вы проиграли мне, — возразила Валентина, — А ты никогда не давала мне возможности отыграться, насколько я помню, — сказал он.
— На карту была поставлена моя честь, потому что вы обвинили меня в том, что я плохо играю, еще до того, как мы начали играть, — снова возразила Валентина.
— Твоей чести ничего не грозит, когда дело касается меня, мадам, — ответил он, и она покраснела, удивив и заинтересовав этим фрейлин.
— Зато я, — вступил в разговор граф, — ужасный игрок. Мне будут нужны советы леди Бэрроуз. Прошу вас, Валентина, сядьте рядом со мной, чтобы вы могли научить меня, что я должен делать.
Валентина снова почувствовала, как краснеют ее щеки, потому что для нее слова графа имели совершенно иной смысл, чем для фрейлин.
