Это не кино, убеждал внутренний голос. Это жизнь. И если это
не они, что тогда в машине делает конверт?
Теперь взгляд Сэлли сосредоточился на правой руке женщины,
обнимавшей ее жениха за шею. У нее были длинные тщательно наманикюренные ногти,
покрытые темным лаком. У Джуди Либби тоже были такие ногти. Сэлли помнит, что
нисколько не удивилась, когда Джуди перестала ходить в церковь. У девушки с
такими ногтями, вспоминала она свои тогдашние впечатления, не может быть на уме
один лишь Господь Бог.
Ну что ж, значит, вполне возможно, что это и в самом деле
Джуди Либби.
Но это вовсе не значит, что рядом с ней Лестер. Это может
быть ее способ отомстить им обоим, ведь Лестер сам ее бросил, когда узнал, что
она такая же христианка, как Иуда Искариот. В конце концов, кто угодно может
носить короткую стрижку и одеваться в голубые майки и брюки с белыми полосами
по бокам.
Но тут ее взгляд наткнулся на еще одну деталь, и сердце
внезапно отяжелело и остановилось, как будто простреленное свинцовой пулей. На
руке мужчины были часы – электронные. Она их узнала, хотя на фотографии они
выделялись нечетко.
Она не могла их не узнать, так как сама подарила месяц назад
в день его рождения.
Но сознание упрямо твердило – это тоже вполне возможное
совпадение.
Ведь это всего лишь «Сейко», на большее я не могла
раскошелиться. Любой может носить такие часы. Но внутренний голос смеялся над
ней, смеялся жестоко, безжалостно. Этот голос желал знать, кого, собственно
говоря, она собирается обдурить. Кроме того, хоть она, слава Богу за такое
снисхождение, не могла видеть кисть мужчины, запущенную под юбку девицы, рука
до локтя представала на полное обозрение, и на ней Сэлли сразу заметила две
маленькие родинки, соприкасающиеся друг с другом краями и образующие аккуратную
восьмерку. Сколько раз Сэлли с любовью поглаживала эти родинки, сидя на заднем
крыльце бок о бок с Лестером! Как часто она целовала их, пока Лестер ласкал ее
грудь, одетую в специально подобранный для таких случаев бюстгальтер от
Дж.С.Пенни, и нашептывал на ухо всяческие интимные нежности и обещания вечной
любви.
Это Лестер, сомнений никаких. Часы можно надеть и снять, от
родинок не отделаешься. В памяти всплыла музыкальная фраза из песенки: «Плохие
девчонки… там-там… тум-тум…».
– Мерзавка, шалава, шлюха, – шипела Сэлли, словно
разъяренная тигрица.
– Как он мог к ней вернуться? Как?!
– Может быть, – не унимался внутренний голос, – она
позволяет ему то, чего не позволяешь ты?
Грудь Сэлли возмущенно взмыла вверх, а в горле застрял
отвратительный горький ком. Но ведь они в баре! Лестер не…
Но она тут же поняла, что это не слишком убедительное
возражение. Если Лестер встречается с Джуди, если он обманывает ее в этом, то
обман насчет того, пьет он пиво или нет, уже полностью теряет свою значимость.
Вот так.
Сэлли отложила фотографию и трясущимися руками достала из
конверта сложенный вчетверо листок бумаги персикового цвета. От него исходил
легкий, терпковато-сладкий аромат. Сэлли поднесла листок к носу и глубоко
вдохнула.
– Мерзавка! – крикнула она хриплым истерическим голосом.
Если бы Джуди теперь оказалась рядом, она набросилась бы на
нее и исцарапала собственными ногтями, какими бы короткими они ни были. Как бы
ей хотелось, чтобы Джуди оказалась здесь. И Лестер тоже. Долго бы ему не
пришлось еще играть в футбол, если бы она его отделала. Очень долго.
Сэлли развернула письмо. Оно было короткое и написано
округлым почерком школьницы, обученной чистописанию по методу Пальмера.
«Дорогой Лес!
Фелиция сделала этот снимок в тот день, когда мы были с
тобой в Тигре.
Сказала, что собирается нас шантажировать. Но только
дразнила. Она отдала фотографию мне, а я отдаю тебе в память о нашей ВЕЛИКОЙ
НОЧИ. Не слишком было благоразумно с твоей стороны забираться ко мне под юбку
на глазах у «всего честного народа», но это так возбуждало! И потом ты такой
СИЛАЧ! Чем дольше я смотрела на тебя, тем больше подогревалась. Если
приглядишься повнимательнее, увидишь мое нижнее белье. Слава Богу, Фелиция уже
ушла к тому времени, когда на мне ничего не осталось! Скоро увидимся! А пока храни
эту фотографию «в память обо мне». Я буду думать о тебе и твоей замечательной
«штучке». ОГРОМНОЙ штуке! Лучше закончу писать, а то все больше распаляюсь. Как
бы не пришлось заняться чем-нибудь неприличным. И прошу тебя, перестань
беспокоиться сам знаешь О КОМ. Она слижком занята послушанием Богу, чтобы
думать о нас с тобой, смертных.
Твоя Джуди».
Не менее получаса Сэлли сидела в «мустанге» Лестера и все
перечитывала и перечитывала письмо. Сознание ее и чувства обострились от
накапливающегося гнева, ревности и обиды. Кроме того, подспудно все эти
ощущения «подогревались», как сказала бы Джуди, возрастающим сексуальным
возбуждением, но в этом она никогда бы не призналась никому на свете и тем
более себе самой.
«Безмозглая шалава даже не знает, как пишется слово
„слишком“", думала Сэлли.
Она продолжала скользить взглядом по фразам и задерживалась,
конечно, на тех, что были выделены заглавными буквами. Наша великая ночь. Не
слишком БЛАГОРАЗУМНО. Так ВОЗБУЖДАЛО. Такой СИЛАЧ. ОГРОМНАЯ ШТУКА.
Но наивысшую степень раздражения и ярости вызывала
богохульная перефразировка общинного ритуального псалма: «…сохрани эту
фотографию в память обо мне».
Непристойные картины совершенно непроизвольно вставали перед
глазами Сэлли. Губы Лестера смыкаются на розовом соске Джуди Либби, а та
завывает:
«Возьми меня, испей до дна эту чашу в память обо мне».
Лестер на коленях меж раздвинутых ног Джуди: «Возьми меня, съешь меня в память
обо мне».
Сэлли смяла абрикосового цвета листок в маленький ничтожный
комочек и швырнула на пол машины. Теперь она сидела прямо, вздернув подбородок
и глядя вперед немигающим взором, взмокшие от пота пряди волос слиплись и
рассыпались (не отдавая себе отчета в том, что делает, Сэлли все время, пока
читала и перечитывала письмо, прочесывала волосы пальцами, словно гребнем).
Затем она нагнулась, подняла бумажный шарик, расправила его и сунула вместе с
фотографией обратно в конверт. Руки у нее так дрожали, что она лишь с третьего
раза попала в конверт, надорвав его при этом чуть не до середины.
– Мерзавка! – закричала она в который раз и разразилась
слезами. Слезы были горячие и жгучие, как кислота. – Сука! А ты! Ты! Лживая
скотина!
Сэлли воткнула ключ в замок зажигания. «Мустанг» взревел, да
так яростно, как будто вторил состоянию Сэлли. Она включила передачу и выехала
со стоянки, взметнув тучу пыли, выпустив голубое облако газа и отчаянно
проскрежетав резиной. Билли Маршан, тренировавший развороты на роликовой доске,
с удивлением оглянулся.
