– Ты, кажется, не удивлен.
– Нисколько. – Он снова сжал кулак и стал проталкивать
большим пальцем монету, оказавшуюся снизу. Работа требовала внимания и
аккуратности, но Алан был к этому готов. Доллар выскользнул из кулака и
провалился в рукав, стукнувшись о тот, что оказался первым, и издав тихое
звяканье, звук, который на настоящем представлении иллюзионист заглушит бы
потоком громогласного красноречия. Алан разжал кулак и удостоверился в том, что
на ладони остались всего две монетки.
– А может быть, ты соизволишь мне объяснить, почему нет?
поинтересовался с явной настойчивостью в голосе Генри.
– Пожалуй. Я последние два дня неотступно об этом думал. –
Это было явное преуменьшение. С того самого воскресного часа, когда Алан узнал
в одной из женщин, лежавших у светофора на тротуаре, Нетти Кобб, он просто не в
силах был думать ни о чем другом. Ему даже во сне только эта история и
виделась, порождая все большую уверенность, что истинные причины трагедии лежат
гораздо глубже, чем кажется, и покрыты мраком. Поэтому звонок Генри вызвал не
раздражение, а напротив, облегчение, поскольку теперь не придется звонить
самому.
Он сжал кулак, поработал пальцами и послышалось еще одно
«дзинь».
Теперь в руке осталась всего одна монета. «Дзинь!»
Вот уже ни одной не осталось.
– Что тебя тревожит? – спросил Генри.
– Все. – Алан сказал как отрезал. – Начиная с того, что это
вообще произошло. А больше всего то, как это преступление разворачивалось… или
не разворачивалось. Пытаюсь представить Нетти Кобб: вот она находит свою собаку
мертвой и садится писать записки. И знаешь что? Представить это я просто не в
состоянии. И каждый раз, когда пытаюсь и не могу, понимаю, что обо всем
случившемся на самом деле не знаю почти ничего.
– Угу. Тогда, может быть, новости, которые я считал плохими,
покажутся тебе вполне сносными. В этом деле еще кое-кто замешан. Мы не знаем,
кто убил собаку Нетти Кобб, но можем с уверенностью сказать, что не Вильма
Ержик.
Ноги Алана со стола как ветром сдуло. Монетки выпали из
рукава и со звоном покатились по столу. Одна из них докатилась до самого края и
уже приготовилась упасть, но ладонь Алана молниеносным движением метнулась
вперед и подхватила ее.
– Думаю, тебе пора прекратить толочь воду в ступе, Генри.
Говори как есть.
– Угу. Начнем с собаки. Труп отдали Джону Пейлину на
ветстанцию в Портленде. Он в животных разбирается, так же как Генри Райан в
людях. Он сказал, что штопор пропорол сердце, смерть была почти мгновенная, и
поэтому он может назвать точное время, когда она произошла.
– Уже неплохо для разнообразия, – сказал Алан и вспомнил
романы Агаты Кристи, которые без конца читала Энни. Там всегда неожиданно
находился какой-нибудь деревенский эскулап, устанавливающий время смерти с
точностью, например, от половины пятого до пятнадцати минут шестого. Проработав
в полиции почти двадцать лет, Алан знал, что самое большее, на что можно
рассчитывать, это: «На прошлой неделе. Наверное».
– Точно. Так вот, этот доктор Пейлин утверждает, что собака
рассталась с жизнью между десятью и двенадцатью часами дня. А Питер Ержик
настаивает, что когда он пришел из мастерской в спальню, чтобы переодеться, – в
самом начале одиннадцатого – его жена была в душе.
– То, что время поджимает, нам с самого начала известно. –
Алан был несколько разочарован. – Но этот доктор Пейлин должен делать скидку на
допустимую ошибку, если только он не сам Господь Бог. Вильме достаточно всего
пятнадцать минут, чтобы вполне уложиться во все рамки.
– Неужели? И в какие рамки она, по-твоему, укладывается?
Алан обдумал вопрос и со вздохом признался:
– Честно сказать, старина, ни в какие. И никогда не
укладывалась. – Он помолчал и заставил себя добавить. – И все-таки мы выглядим
полными идиотами, не закрывая дело только на основании показаний какого-то там
собачьего доктора и такой мелочи, как пятнадцать минут.
– Ну хорошо. Тогда давай поговорим о записке на штопоре.
Помнишь ее?
– «Никому не позволено забрасывать грязью мои простыни. Я
предупреждала, что тебе это так не пройдет». Кажется так.
– Вот-вот. Графолог в Августе все еще мается над этой
запиской, но Питер Ержик дал мне образец почерка своей жены, я сделал копии с
записки и с образца и теперь смотрю на них. Могу тебя заверить – ничего общего.
– Да ты что!
– А вот то! Я думал, такого, как ты, черта с два удивишь.
– Я чувствовал – что-то не так, но полностью задурил себе
голову камнями с записками. Время, конечно, поджимало и слишком уж мало его
было у Вильмы, но все же, в целом, я относительно ее участия не сомневался. Это
целиком в ее духе. А ты уверен, что она не подделала почерк? – Он сам не верил
в свое предположение, это как раз совсем не в духе Вильмы – анонимки царапать –
но если подозрение возникло, его надо ликвидировать.
– Я? Я уверен, что нет. Но я не специалист, и мои заверения
суд во внимание не примет. Поэтому записка у графолога.
– А когда он даст ответ?
– Кто знает? Но поверь мне, Алан, эти два почерка как небо и
земля.
Ничего общего.
– Ладно. Если это писала не Вильма, то кто-то хотел, чтобы
подумали на нее. Но кто? И зачем? Зачем, ради всего святого?
– Понятия не имею, приятель, – это твой город. Но у меня еще
кое-что для тебя есть.
– Валяй. – Алан спрятал доллары обратно в ящик и изобразил
на стене руками высокого тощего гражданина в цилиндре. Когда гражданин шел по
той же стене обратной дорогой, цилиндр уже превратился в котелок.
– Кто бы там ни прикончил собачонку Нетти Кобб, он умудрился
оставить кровавые отпечатки пальцев на входной двери. Ну как?
– Черт побери!
– Черт может побрать, а может и нет. Отпечатки смазаны.
Шутник, видимо, возился с дверной ручкой, пытаясь ее повернуть.
– Никакой надежды?
– Удалось собрать фрагменты отпечатков, но шансов мало, что
их можно будет предъявить суду. Я отослал их в лабораторию филиала ФБР в
Вирджинии.
Они теперь вроде бы научились из дерьма конфетку делать.
Медлительные, правда, как улитки, ответ шлют не раньше чем через неделю, а то и
дней десять, но пока суд да дело, я сравнил полученные фрагменты с отпечатками
Ержичихи, которые прислали запасливые медики-криминалисты вчера вечером.
– Не сходятся?
– Так же как и почерки. Но, Алан, я сравниваю части с целым,
и если стану совать свои сравнения под нос судьям, они проделают мне в заднице
еще одну дырку. Но спроси меня и я отвечу – нет, это не ее отпечатки.
Во-первых, размеры. У Вильмы Ержик руки были маленькие. А те фрагменты,
которыми я располагаю, принадлежат пальцам большой руки. Даже со скидкой на
нечеткость, расплывчатость, размазанность – все что угодно – ручищи огромные,
как пить дать.
