Это тоже не слишком удивило Фрэнка. В конверте была и
записка. Он достал ее, развернул и прочел:
«Фрэнк, старина!
Прости, если можешь, но у меня нет другого выхода. Надо
немедленно выезжать из города и не до церемоний. Мне необходимо две тысячи
долларов.
Принеси их сегодня же вечером не позднее семи. Ты, конечно,
можешь попытаться выйти из воды сухим – трудно любому другому, но не такой
змее, как ты, но задай себе вопрос: что случится, если каждая из этих
фотографий появится на всех телефонных автоматах города прямо под плакатом про
Казино Найт. Думаю, ты вылетишь из города на метле, старина. Помни: 2000
долларов и не позднее, чем к 7.15, иначе пожалеешь, что вообще родился.
Твой друг Джордж».
Твой друг! Твой друг!!!
Он не в силах был отвести объятого ужасом взгляда от этой
заключительной строчки. Ну и друг! Иуда, мать твою так.
Брион все еще постукивал по открытой двери, пытаясь привлечь
внимание директора, но когда тот поднял на него глаза, оторвавшись от того, что
лежало перед ним на столе, рука Бриона застыла. Лицо директора приобрело цвет
воска, и только два лихорадочно-красных клоунских пятна горели на скулах. Зубы
обнажились в улыбке, превратившей губы в две натянутые ниточки. Он больше не
был похож на мистера Уэзерби.
«Мой друг, – думал Фрэнк. Скомкав одной рукой записку, он
запихивал другой фотографии в конверт. Голубое пламя разгоралось и превращалось
в оранжевый пожар. Сырая щепа занялась. – Я приду, не беспокойся, Я непременно
приду, чтобы обсудить некоторые вопросы с тобой, моим другом, Джорджем
Нельсоном».
– Непременно, – произнес Фрэнк Джуэтт вслух. – Непременно. –
И улыбнулся еще шире.
10
Часы показывали четверть четвертого, и Алан решил, что
Брайан Раск отправился домой другой дорогой; поток возвращавшихся из школы
детей редел.
Но в тот момент, когда он уже доставал из кармана брюк ключи
от машины, в конце Школьной улицы показалась фигура на велосипеде. Велосипедист
ехал медленно, навалившись на руль и опустив голову так низко, что Алан не мог
разглядеть лица.
Зато он видел то, что лежало на багажнике велосипеда.
Сумкахолодильник.
11
– Вы понимаете? – спрашивал мистер Гонт Полли, которая
теперь держала в руках конверт.
– Да. Я… Я понимаю. Понимаю. – Но в ее полусонном взгляде
родилась тревога.
– Вы кажется не рады?
– Я… Я…
– Такие вещи, как азка, не всегда помогают невеселым людям,
предупредил Гонт и указал на небольшой бугорок на груди Полли, где под
джемпером прятался маленький серебряный шарик, и в этот момент в азке снова
что-то зашуршало. Острая боль пронзила руки Полли, словно впилась множеством
стальных крючков. Она громко застонала.
Мистер Гонт приглашающим жестом согнул вытянутый палец,
указывавший на азку, и снова послышалось шуршание, на этот раз более громкое и
явственное.
Боль сразу утихла.
– Вы ведь не хотите, чтобы все стало как прежде? – спросил
Гонт сладким голосом.
– Нет! – вскрикнула Полли. Грудь ее тяжело вздымалась. Руки
суетливо терли друг друга, как будто умывали, глаза умоляюще смотрели на него.
Прошу вас, нет!
– Может быть еще хуже, чем было, разве не так?
– Так! Так!
– И никто не понимает, правда? Даже шериф. Он не понимает,
что значит просыпаться в два часа ночи оттого, что руки горят, как в огне, не
понимает ведь?
Полли покачала головой и всхлипнула.
– Делайте, как я говорю, и вам больше никогда не придется
просыпаться по ночам от боли. И еще – делайте, как я говорю, и если кто-нибудь
когда-нибудь узнает, что ваш ребенок сгорел в меблированной квартире в
Сан-Франциско, то узнает не от меня.
Полли взвыла. Так воют женщины в глубоком сне, уверенные,
что ночной кошмар – это явь. Мистер Гонт улыбнулся.
– Ад оказывается не один, Полли, правда? Их может быть
множество.
– Откуда вы знаете? – прошептала она. – Никто не знает, ни
один человек на свете. Даже Алан. Я сказала Алану…
– Я знаю, потому что знание – мое предназначение. А его
предназначение – подозревать. Полли, он никогда вам не верил.
– Он говорил…
– Он многое что говорил, но никогда не верил. Женщина,
которую вы наняли в няньки, была наркоманкой, верно? Это, конечно, не ваша
вина, но, безусловно, то, что привело к такой развязке, было сделано по вашей
доброй воле, разве не так, Полли? Это был ваш выбор. Женщина, которую вы наняли
в няньки, заснула и выронила сигарету, или, скорее, папиросу с марихуаной, в
корзину для мусора. Курок спустила она, скажете вы, но кто, как не вы, зарядили
револьвер, когда из гордыни не согласились послушать родителей и других добрых
людей Касл Рок? Полли рыдала.
– Но разве молодая женщина не имеет права на гордость? –
ласково спросил мистер Гонт. – Когда не осталось ничего другого, разве не имеет
она права припрятать в кошельке хотя бы эту монету, без которой он станет
окончательно пуст?
Полли подняла голову. Лицо ее горело.
– Я думала, это мое дело. Я думаю так по сей день. Даже если
это гордость, то что?
– Ничего, – спокойно произнес Гонт. – Если бы не это,
родители забрали бы вас. Это было бы не слишком приятно – ребенок, который
маячил бы перед глазами, как постоянное напоминание, сплетни по всему городу за
спиной – но не произошло бы самого страшного.
– Да, и я до конца жизни страдала бы под пятой у своей
матери! Выкрикнула Полли таким страшным визгливым голосом, который не имел
ничего общего с ее обычным.
– Верно, – все так же спокойно подтвердил Гонт. – Итак, вы
остались там, где были. Остались с Келтоном и со своей гордостью. А когда
Келтона не стало, осталась гордость… так?
Полли глухо застонала и спрятала мокрое от слез лицо в
ладони.
– Эта боль гораздо сильнее, чем в руках, правда, Полли?
Она кивнула, не поднимая головы от ладоней. Мистер Гонт
заложил свои длиннопалые безобразные руки за голову и произнес тоном
проповедника и философа:
– Гуманность! Какое благородство! Какая готовность
пожертвовать чужой жизнью!
– Прекратите! – взмолилась Полли. – Прошу вас, прекратите!
– Это ваша тайна, правда, Патриция?
