— Мы пришли сюда в поисках справедливости, Антоний Порций! — воскликнул Забаай бен Селим.
Его голос четко прозвучал в послеполуденной тишине.
— Рим слышит твое заявление и ответит тебе по справедливости, Забаай бен Селим! — послышался ответ губернатора. — Луций Октавий!
— Да, господин!
Вперед выступил трибун, командовавший шестым легионом.
— Собери свою алу!
— Да, господин. — Послышался лаконичный ответ.
Повернувшись, трибун выкрикнул команду:
— Эй, галльская ала — вперед!
Сто двадцать кавалеристов из галльских провинций медленно выехали вперед. Наконец, они остановились и выстроились в десять рядов по двенадцать человек в каждом. Их лошади нервно переступали с ноги на ногу, чувствуя смятение людей. Забаай бен Селим направился туда, где в безмолвии стояли женщины его племени, и вывел вперед старшую жену Тамар. Вместе они пошли вдоль рядов римских всадников, и вскоре послышался громкий голос Тамар. Она указывала на виновных своим коротким коричневым пальцем.
— Вот этот! И этот! И эти двое!
Легионеры шестого легиона стащили обвиняемых с лошадей и поволокли их к губернатору. В самом конце Тамар остановилась, и Забаай почувствовал, что ее охватила сильная дрожь. Посмотрев вверх, он увидел пару холодных голубых глаз и тонкие, жестокие губы, растянутые в насмешливой улыбке.
— Это он, муж мой! Это и есть тот самый центурион, который изнасиловал и убил Ирис!
Забаай, заглянув в пронзительные глаза галла, мгновенно понял, какой ужас и стыд испытывала в свои последние минуты его милая, любимая жена. Бешеный гнев наполнил его грудь, и с диким яростным криком он стащил центуриона с лошади. В мгновение ока он приставил к его шее нож и прочертил им поперек его горла тонкую красную линию. Только настойчивый голос Тамар смог предотвратить немедленную казнь.
— Нет, муж мой! Он должен страдать так же, как страдала наша Ирис! Умоляю, не даруй ему счастливую возможность быстрой смерти! Он не достоин этого!
Сквозь красную пелену гнева Забаай ощутил на своей руке ладонь жены, услышал ее мольбы и опустил нож. Его черные глаза внезапно наполнились слезами, и он отвернулся, чтобы скрыть их. Он утирал рукавом эти доказательства своей слабости, чтобы другие не заметили их.
— Это все, Тамар? — спросил он хриплым голосом.
— Да, мой господин! — тихо ответила она, чувствуя желание обнять и утешить его.
Для нее это было ужасным испытанием, но и для него тоже. Он потерял ту, что была для него дороже всего на свете. Он потерял свою милую Ирис, и Тамар знала, что никогда счастье не коснется его своим свежим дыханием. И это печалило больше всего, ведь она любила его.
Она взяла его за руку, и они вместе направились к подножию помоста. Забаай спокойно произнес:
— Моя гиена опознала виновных, Антоний Порций!
Римский губернатор поднялся со своего резного кресла и шагнул вперед, к краю помоста. Его голос зазвучал над толпой.
— Этих людей обвиняет их жертва, которую они бросили на смерть. Может ли кто-нибудь из них отрицать свое участие в этом деле?
Губернатор взглянул на восьмерых обвиняемых, которые стояли, опустив головы, будучи не в силах взглянуть в лицо Тамар и всем остальным.
Антоний Порций снова заговорил:
— Мой приговор окончателен. Эти звери будут распяты. Центурион передается племени бедави для пыток и казни. Римский общественный порядок восторжествовал!
Хор приветственных криков рванулся в небо. Потом несколько легионеров из шестого легиона вытащили вперед деревянные кресты, которые принесли заранее. С виновных сняли военную форму и раздели донага. Потом привязали к крестам. Кресты подняли, и несколько солдат удерживали их в вертикальном положении, в то время как другие вколачивали их в песчаную почву, стоя на специальных лестницах.
В этот послеполуденный час стояла непереносимая жара, но если бы галлам удалось дожить до полудня следующего дня, их мучения стали бы еще сильнее. После того, как они проведут утро под жаркими лучами солнца сирийской пустыни, их языки распухнут и почернеют. Влажные ремни из сыромятной кожи, которыми их руки и ноги привяжут к деревянным крестам, высохнут и врежутся в плоть, пережимая кровеносные сосуды и причиняя непереносимую боль. Слабые умрут быстро, а вот физически сильные и выносливые помучаются, прежде чем смерть сжалится над ними.
Крики их центуриона, Винкта Секста, будут преследовать их по пути в ад; он еще поживет, но, оставаясь среди живых, позавидует мертвым. Его уже раздевали под их испуганными взглядами, чтобы начать пытку.
В землю вбили столб, центуриона привязали к нему, поставив лицом к столбу, а спиной — к толпе. Забаай бен Селим, державший в руке тонкий кнут из конского волоса, нанес ему первые пять ударов, не слишком сильных, зато острых, режущих и причиняющих сильнейшую боль. Тамар, которая все еще не совсем пришла в себя, тоже смогла нанести пленнику пять ударов. Потом каждый из сыновей Забаая бен Селима хлестнул римлянина по одному разу. Последние пять ударов ему нанесла Зенобия, которая владела кнутом на удивление хорошо. Пятьдесят пять рубцов пересекли спину Винкта Секста, однако галл был вынослив и ни разу даже не вскрикнул.
Забаай бен Селим мрачно улыбнулся. Еще не пришло время для крика, а этот галл будет молить о милосердии, как молила его жена, его милая Ирис. Пройдет еще много, много часов, прежде чем Винкт Секст испустит дух. Он тысячу раз пожелает смерти, Прежде чем смерть, наконец, придет к нему.
Порка закончилась, центуриона отвязали и поволокли по горячему песку к мраморной колоде. Рядом с ней стоил котел, бурливший над скачущими языками пламени. Винкта Секста заставили опуститься на колени, и он с ужасом увидел, как его руки быстро отделили от тела. Крик протеста постепенно затихал в жарком послеполуденном воздухе.
— Только не руки? — пронзительно кричал он. — Ведь я солдат! Мне нужны руки!
Окружавшие его люди лишь насмешливо скалили зубы в ответ, и тогда он понял, что даже если они оставят его в живых, он будет слишком сильно изувечен и вряд ли когда-нибудь снова сможет сражаться.
Он смотрел, словно зачарованный, как кровь из разорванных артерий алой дугой стекала на золотистый песок. Потом его поволокли к кипящему котлу и погрузили в бурлящую смолу обрубки его рук, чтобы не дать ему умереть от потери крови. В этот момент сквозь ряды зрителей прорвался его первый настоящий пронзительный крик от испытываемой им страшной боли. Зрители, все как один, вздохнули с облегчением: наконец-то центурион испытал такую боль, какую заслужил.
Сын Забаая поднял с песка две отрубленные кисти рук с вытянутыми в знак протеста пальцами. Вождь бедави снова улыбнулся.
— Никогда больше эти руки не смогут причинять людям боль, галл! Мы отнесем их в пустыню и скормим шакалам! — сказал он.
