Дедушка внимательно следил за ним и, казалось, читал все это
в карих глазах мальчика, знал названия для всех тех вещей, которые мальчик
никак не мог назвать, слова, которые он не мог произнести, потому что не мог
говорить языком своего сердца. Затем дедушка кивнул, словно хотел подтвердить
эту самую мысль, и внезапно Клайва охватил страх, что дедушка сейчас все
испортит, сказав что-нибудь мягкое, успокоительное и бессмысленное. Ну конечно,
скажет. Что-нибудь вроде того: «Я все знаю об этом, Клайви, ведь сам когда-то
был мальчиком».
Но дедушка не сделал этого, и Клайв понял, что с его стороны
было глупо даже опасаться такой возможности. И не просто глупо, а гораздо хуже
– вероломно. Потому что это был его дедушка, а дедушка никогда не плел такое же
бессмысленное дерьмо, какое часто произносили другие взрослые. Вместо того
чтобы говорить мягко и успокаивающе, он произнес с сухой решительностью судьи,
выносящего суровый приговор за тяжелое преступление:
– Все это меняется.
Клайв посмотрел на него, испытывая некоторую тревогу, но с
удовольствием следил за тем, как сильный ветер взлохмачивал волосы на голове
старика. Он подумал, что дедушка выглядит сейчас как церковный проповедник,
если бы тот действительно знал правду о Боге, вместо того чтобы строить
догадки.
– Время меняется? Ты уверен?
– Да. Когда ты достигнешь определенного возраста, примерно
лет четырнадцати – думаю, главным образом в это время обе половины человеческой
расы совершают ошибку, обнаруживая существование друг друга, – вот тогда время
становится настоящим. Оно не будет больше продолжительным, как было раньше, или
быстро уходящим, как будет потом. Да-да, будет, вот увидишь. Однако большую
часть твоей жизни это будет настоящее время. Ты знаешь, что это такое, Клайви?
– Нет, сэр.
– Тогда запомни: настоящее время и есть «твой милый пони».
Скажи: «Мой милый пони».
Чувствуя себя в какой-то степени глупцом, думая, что дедушка
по какой-то причине разыгрывает его (насмехается над ним, сказал бы дядя Дон),
Клайв повторил то, что хотел от него дедушка. Он ждал, что старик засмеется и
скажет: «Ну и разыграл я тебя на этот раз, Клайви!» Однако дедушка только сухо
кивнул. И сразу все веселье исчезло из их разговора.
– Мой милый пони. Ты не забудешь эти три слова, если ты
действительно умен, как мне это кажется. Мой милый пони. Это и есть правда о
времени.
Старик снова достал из кармана измятую пачку сигарет,
посмотрел на нее и убрал обратно.
– С того момента, когда тебе исполнится четырнадцать, до,
ну, скажем, лет шестнадцати время для тебя будет главным образом временем,
означающим «мой милый пони». Бывают моменты, когда оно возвращается к тому
периоду, когда оно тянулось очень долго, – ну вроде того времени, когда ты был
мальчиком, но в этом нет уже ничего хорошего. Тогда ты будешь готов продать
свою душу за то, чтобы оно снова стало типа «мой милый пони», не говоря уже о
том, чтобы оно полетело как на крыльях. Если ты расскажешь бабушке то, что я
скажу тебе сейчас, Клайви, она назовет меня богохульником и откажется класть
мне в ноги бутылку с горячей водой целую неделю, а то и две.
Губы дедушки исказила горькая и упрямая усмешка.
– Если я расскажу все это священнику Шабанду, которого моя
жена так высоко ценит, он тут же придумает объяснение относительно того, как мы
смотрим сквозь стекло в сумрак вечности. Или сошлется на старую истину, что
неисповедимы дела Господни, но мне вот что кажется, Клайви. Я считаю, что Бог –
это настоящий зловредный сукин сын, если поступает так, что для взрослых время
тянется долго лишь в тех случаях, когда они тяжело больны, – например, когда у
них сломаны ребра, повреждены внутренности или что-нибудь еще. Такой Бог ничуть
не лучше мальчишки, втыкающего шпильки в мух, а его считают святым, причем
таким добрым, что птицы садятся ему на голову и плечи. Я вспоминаю, какими
долгими были дни, когда на меня перевернулась телега, нагруженная сеном, и не
могу понять, зачем Богу вообще понадобилось создавать живых и думающих существ.
Если Богу требовалось что-то, на что он мог помочиться, то почему бы ему не
создать ореховые кусты и ограничиться этим? А он создал людей вроде бедного
старого Джонни Бринкмайера, так долго умиравшего от рака костного мозга в
прошлом году.
Клайв вряд ли слышал эти последние слова дедушки, хотя
позднее, когда они ехали обратно в город, вспомнил этого Джонни Бринкмайера,
владельца магазина, который его мать истец называли бакалейным, а дедушка и
бабушка все еще именовали коммерческим. Он был единственным человеком, к
которому дедушка заходил по вечерам.., и единственным человеком, заходившим по
вечерам к дедушке. Во время продолжительной поездки обратно в город Клайв
понял, что Джонни Бринкмайер с очень большой бородавкой на лбу, которого он
смутно помнил, был, должно быть, единственным настоящим другом дедушки. Он
постоянно при ходьбе поддергивал брюки в промежности, и бабушка отворачивала
нос при упоминании имени Бринкмайера, часто жаловалась, что от него дурно
пахнет.
Подобные размышления не могли полностью занимать Клайва.
Затаив дыхание он ждал, что Бог убьет дедушку молнией с неба. Обязательно убьет
за такое богохульство. Не может человек назвать Бога зловредным сукиным сыном
или высказать предположение, что Всемогущий Господь, создавший Вселенную,
ничуть не лучше злого третьеклассника, получающего удовольствие от того, что
втыкает шпильки в мух.
Клайв нервно отступил назад от человека в комбинезоне,
который перестал быть его дедушкой и превратился в громоотвод. Вот сейчас с
неба блеснет молния, сожжет его дедушку в головешку и превратит яблоневые
деревья в горящие факелы, извещающие всех о небесном проклятии, снизошедшем на
старика. Лепестки яблонь, летящие по воздуху, превратятся во что-то похожее на
пепел, который вылетает из печи для сжигания отходов во дворе их дома, когда
отец субботними вечерами бросает туда кипы газет, накопившихся за неделю.
Однако ничего не случилось.
Клайв ждал, и с каждой секундой его страшная уверенность
уменьшалась. Когда же малиновка радостно запела где-то поблизости (словно
дедушка не сказал ничего ужасного), он понял, что никакой молнии не будет. И в
это мгновение, в тот момент, когда он осознал это, в жизни Клайва Баннинга
произошла маленькая, но радикальная перемена. Оставшееся безнаказанным
богохульство дедушки не сделало его преступником или плохим человеком. И
все-таки подлинное направление веры слегка сдвинулось в сознании Клайва, и его
отношение к своему дедушке сразу изменилось. Раньше он слушал старика. Теперь
внимал каждому его слову.
– Время, когда ты болен, кажется тебе, тянется бесконечно, –
говорил дедушка. – Поверь мне, Клайви, неделя, пока ты болен, заставляет самые
лучшие летние каникулы, которые когда-нибудь приходились на твою долю в
детстве, представлять всего лишь уик-эндом. Да что там, это походит на
субботнее утро! Когда я вспоминаю о том, как Джонни лежал семь месяцев с
этим.., этой штукой внутри него, которая пожирает внутренности… Бог мой. Не
следовало мне говорить об этом с ребенком. Твоя бабушка была права. У меня
здравого смысла что у курицы.
