– Десять, Холмс, – сказал он. – Десять. Дом полон кошек.
Халл любил их. – После этого он повернулся и ушел.
– Вы давно страдаете от этого недуга, старина? – спросил я,
слегка обеспокоенный.
– Всегда, – ответил он и снова чихнул. Слово «аллергия»
тогда, много лет тому назад, вряд ли было известно, но именно этой болезнью
страдал Холмс.
– Вы не хотите уйти отсюда? – предложил я. – Однажды я был
свидетелем случая, когда дело едва не кончилось смертью от удушья – виной всему
оказалась овца, но во всем остальном недуг развивался очень похоже.
– Ему это очень понравилось бы, – сказал Холмс. Не нужно
было объяснять, кого он имел в виду. Холмс чихнул еще раз – на обычно бледном
лбу моего друга появился большой красный рубец. Затем мы прошли между
констеблями, стоявшими у входа в кабинет. Холмс закрыл за собой дверь.
Комната была длинной и относительно узкой. Она примыкала к
основной части здания и в длину составляла три четверти длины зала. На
противоположной стене кабинета имелись окна, так что внутри было достаточно
светло даже в столь серый дождливый день. Между окнами висели цветные
судоходные карты в красивых рамах, а посреди в бронзовой коробке со стеклянной
крышкой был установлен великолепный набор метеорологических инструментов. Там
были анемометр (по-видимому, на крыше дома находились маленькие вращающиеся
чашечки), два термометра (один показывал температуру снаружи, а другой – внутри
кабинета) и барометр, очень похожий на тот, что ввел в заблуждение Холмса,
заставив его поверить в предстоящее наступление хорошей погоды. Я заметил, что
стрелка барометра по-прежнему поднимается, и выглянул наружу. Дождь лил как из
ведра, сильнее прежнего, в полном противоречии со стрелкой барометра. Мы
считаем, что со всеми нашими инструментами и приборами так много знаем об
окружающем нас мире, но даже тогда я был в том возрасте, чтобы сознавать, что
нам не известно и половины из этого, а теперь я стар и понимаю, что всего мы
никогда так и не узнаем.
Мы с Холмсом повернулись и посмотрели на дверь. Засов был
сорван и свисал внутрь, как и полагается в таких случаях. Ключ торчал в
замочной скважине и был по-прежнему повернут.
Глаза Холмса хотя и слезились, но осматривали все вокруг,
все замечали, заносили в память.
– Вам, по-видимому, немного лучше, – заметил я.
– Да, – сказал он, опуская салфетку и небрежно засовывая ее
в карман пиджака. – Он, похоже, любил кошек, но в кабинет к себе не пускал. По
крайней мере чаще всего. Ну, как по-вашему, Уотсон?
Хотя моя наблюдательность уступала наблюдательности Холмса,
я тоже осматривался вокруг. Двойные окна были закрыты на задвижки и длинные
бронзовые штыри, которые, поворачиваясь, захватывали крюками вделанные в рамы
петли. Стекла в окнах были целы. Большинство судоходных карт в рамках и
бронзовая коробка с инструментами висели между ними. Две остальные стены были
заняты книжными полками. В кабинете стояла чугунная печка, отапливаемая углем,
но не было камина. Таким образом, убийца не мог спуститься по каминной трубе
подобно Санта-Клаусу, разве что он был таким тощим, что мог втиснуться в печную
трубу и был одет в асбестовый костюм, поскольку печка все еще была очень
горячей.
Письменный стол стоял в одном конце этой длинной узкой,
хорошо освещенной комнаты. В противоположном конце находились книжные шкафы,
два глубоких кресла и кофейный столик между ними. На столике высилась стопка
томов. Пол покрывал турецкий ковер. Если убийца проник в кабинет через люк в
полу, я не мог представить себе, как он мог это сделать, не сдвинув ковра, а
ковер не был сдвинут – тени от ножек кофейного столика лежали на нем совершенно
прямые, без малейшего искажения.
– Вы верите в это, Уотсон? – спросил Холмс, вырвав меня из
почти гипнотического транса, вызванного чем-то.., чем-то, связанным с этим
кофейным столиком…
– Верю во что, Холмс?
– Что все четверо просто вышли из гостиной за четыре минуты
до убийства и отправились в четыре разные стороны?
– Не знаю, – тихо произнес я.
– Я не верю в это, не верю даже на ми… – Он замолчал. –
Уотсон! С вами все в порядке?
– Нет, – сказал я голосом, который сам едва слышал. Я
опустился в одно из глубоких кресел. Мое сердце билось слишком часто. Я
задыхался. Кровь пульсировала в висках; глаза внезапно стали слишком большими
для глазниц. Я не мог отвести их от теней ножек кофейного столика,
протянувшихся через ковер. – Со мной.., вовсе не все.., в порядке.
В этот момент в дверях появился Лестрейд.
– Если вы уже насмотрелись, Хол… – Он замолчал. – Что за
чертовщина с Уотсоном?
– Мне представляется, – произнес Холмс спокойно и
размеренно, – что Уотсон раскрыл эту тайну. Не так ли, Уотсон?
Я молча кивнул. Не всю тайну, пожалуй, но ее основную часть.
Я знал, кто… Я знал, как…
– С вами это тоже обычно так происходит, Холмс? – спросил я.
– Когда вы.., узнаете?
– Да, – кивнул он, – хотя обычно мне удается оставаться на
ногах.
– Уотсон раскрыл эту тайну? – нетерпеливо спросил Лестрейд.
– Ха! За, последнее время Уотсон предлагал тысячи разгадок сотен преступлений,
Холмс, как это хорошо вам известно, и все они оказались ошибочными. Это его
любимое занятие. Я помню только нынешним летом…
– Я знаю Уотсона лучше, чем вам удастся когда-нибудь узнать,
– прервал его Холмс, – и на этот раз он попал в точку. Мне знаком этот взгляд.
– Он снова принялся чихать; кот с оторванным ухом вошел в кабинет через дверь,
которую Лестрейд оставил открытой. Он направился прямо к Холмсу с выражением
преданности на обезображенной морде.
– Если с вами так происходит всякий раз, – сказал я, –
больше никогда не стану вам завидовать, Холмс. Мое сердце едва не разорвалось.
– Постепенно к этому привыкаешь, – в голосе Холмса не было
самодовольных ноток. – Ну, рассказывайте.., или мы должны привести сюда
подозреваемых, как это обычно случается в последней главе детективного романа?
– Нет! – воскликнул я с ужасом. Я не видел никого из них и
не имел ни малейшего желания. – Я только покажу вам, как это было сделано. Если
вы с инспектором Лестрейдом выйдете на минуту в коридор… Кот добрался до Холмса
и, мурлыкая, прыгнул ему на колени, изображая самое довольное в мире существо.
Холмс принялся безостановочно чихать. Красные пятна у него
на лице, начавшие было бледнеть, вспыхнули снова. Он сбросил кота и встал.
– Поторопитесь, Уотсон, чтобы мы могли побыстрее уйти из
этого проклятого дома, – сказал он приглушенным голосом и вышел из комнаты,
как-то странно сгорбив спину, опустив голову и ни разу не оглянувшись. Поверьте
мне, я почувствовал, что вместе с ним ушла часть моего сердца.
