Лестрейд стоял, опираясь плечом о притолоку. От его влажного
пальто поднимался легкий парок, на лице играла малоприятная улыбка.
– Хотите, я заберу с собой нового поклонника Холмса, Уотсон?
– Оставьте его здесь, – сказал я. – Закройте дверь, когда
выйдете из кабинета.
– Готов поспорить на пятерку, что вы напрасно тратите время,
старина, – заметил Лестрейд, но в его глазах я увидел что-то иное: если бы я
принял его ставку, он нашел бы способ как-то уклониться от пари.
– Закройте дверь, – повторил я. – Я недолго.
Он закрыл дверь. Я был один в кабинете Халла.., за
исключением кота, разумеется, который сидел теперь посреди ковра, аккуратно
уложив хвост между лапами и следя за мной зелеными глазами.
Я пошарил в кармане и нашел свою собственную заначку,
оставшуюся от вчерашнего ужина. Мужчины вообще-то весьма неопрятный народ, но
причина, по которой в моем кармане оказалась корка хлеба, объясняется не просто
неопрятностью. Я почти всегда ношу в кармане хлеб, потому что мне доставляет
удовольствие кормить голубей, опускающихся на то самое окно, у которого сидит
Холмс, когда к нам приезжает Лестрейд.
– Киса, – сказал я и положил хлеб под кофейный столик – тот
самый кофейный столик, спиной к которому сидел лорд Халл, когда расположился за
письменным столом, положив перед собой два завещания – презренное старое и еще
более подлое новое. – Кис-кис-кис.
Кот встал и лениво вошел под столик, чтобы обнюхать хлебную
корку.
Я подошел к двери и открыл ее.
– Холмс! Лестрейд! Входите, быстро!
Они вошли в кабинет.
– Подойдите вот сюда, – сказал я и подошел к кофейному
столику.
Лестрейд оглянулся по сторонам и нахмурился, не увидев
ничего. Холмс, разумеется, снова начал чихать.
– Когда наконец мы выгоним отсюда эту мерзкую скотину? –
пробормотал он из-за салфетки, которая стала теперь совсем мокрой.
– Надо бы побыстрее, конечно, – согласился я. – Но где вы
видите эту мерзкую скотину?
В его влажных глазах промелькнуло изумленное выражение.
Лестрейд стремительно повернулся, подошел к письменному столу Халла и заглянул
под него. Холмс понимал, что реакция полицейского не была бы столь
стремительной, если бы тот знал, что кот находится на противоположной стороне
кабинета. Он наклонился, заглянул под кофейный столик, не увидел там ничего,
кроме ковра и нижних полок, стоящих напротив двух книжных шкафов, и снова
выпрямился. Если бы его глаза не искали кота так напряженно, он, конечно, все
сразу бы увидел: в конце концов, он стоял совсем рядом. Но нужно отдать должное
художнику – иллюзия была дьявольски хороша. Пустое пространство под кофейным
столиком отца стало подлинным шедевром Джори Халла.
– Я не… – начал Холмс и тут увидел кота, решившего, что мой
друг нравится ему куда больше черствой корки хлеба. Кот вышел из-под столика и
снова стал в экстазе тереться о ноги Холмса. Лестрейд вернулся к нам от
письменного стола лорда Халла и выпучил глаза до такой степени, что мне
показалось, они вот-вот вывалятся из глазниц. Даже хорошо понимая, как все это
произошло, я был все-таки потрясен. Покрытый шрамами кот появился, казалось, из
ниоткуда – голова, тело и, наконец, хвост с белым пятном на конце.
Он терся о ногу Холмса, мурлыкал, а Холмс продолжал
непрерывно чихать.
– Достаточно, – сказал я. – Ты сделал свое дело и можешь
уходить.
Я взял кота, отнес к двери (получив за это по пути немало
царапин) и бесцеремонно выбросил его в коридор. Затем закрыл дверь.
Холмс опустился в кресло.
– Боже мой! – произнес он гнусавым голосом. Лестрейд молчал,
неспособный произнести ни единого слова. Его глаза были устремлены на кофейный
столик и выцветший турецкий ковер под его ножками: пустое пространство, откуда
каким-то образом появился кот.
– Странно, что я не заметил этого, – пробормотал Холмс. –
Да, но вы.., как вы так быстро догадались? – В его голосе прозвучали едва
ощутимое неудовольствие и обида, но я тут же простил его.
– Вот из-за этого, – сказал я и показал на ковер.
– Ну конечно! – едва не простонал Холмс. Он шлепнул себя
ладонью по лбу. – Я идиот! Полный идиот!
– Чепуха, – резко возразил я. – Когда в доме тысяча котов –
и один из них воспылал к вам кошачьей любовью, – я полагаю, вам виделся десяток
вместо одного.
– О каком ковре вы говорите? – нетерпеливо спросил Лестрейд.
– Нельзя отрицать, что ковер очень хороший и, наверное, дорогой, но…
– Ковер здесь ни при чем, – сказал я. – Дело в тенях.
– Покажите ему, Уотсон, – устало сказал Холмс, опуская
салфетку на колени.
Тогда я наклонился и поднял одну из них с пола. Лестрейд
рухнул в соседнее кресло, словно человек, получивший неожиданный удар в живот.
– Видите ли, я смотрел на них, – сказал я голосом, который
даже мне казался извиняющимся.
Все шло не так, как надо. Это было делом Холмса – в конце
расследования объяснять, что и как. И, несмотря на то, что теперь он отлично
понимал происшедшее, я знал, что он откажется объяснять, как все случилось. И
что-то во мне – я знал это наверняка, никогда не позволит мне поступить
подобным образом. Я, наоборот, стремился все объяснить. А кот, появившийся
ниоткуда, должен признаться, был превосходной иллюстрацией. Фокусник,
вытаскивающий кролика из своей шляпы-цилиндра, не мог придумать бы ничего
лучшего.
– Я знал, что здесь что-то не так, но потребовалось
несколько мгновений, чтобы понять, что именно. Эта комната обычно очень
светлая, но сегодня на улице льет как из ведра. Оглянитесь вокруг, и вы
увидите, что ни один предмет в кабинете не отбрасывает тени.., за исключением
ножек этого кофейного столика.
Лестрейд выругался.
– Дождь шел почти целую неделю, – продолжал я, – но, судя по
барометрам Холмса и вот по этому, принадлежавшему покойному лорду Халлу, – я
указал на него, – можно было ожидать сегодня солнечную погоду. Более того, в
этом можно было быть уверенным. Поэтому для большей убедительности он дорисовал
тени.
– Кто?
– Джори Халл, – сказал Холмс тем же усталым голосом. – Кто
же еще?
Я наклонился и просунул свою руку под правый угол кофейного
столика. Она исчезла из вида подобно тому, как кот появился словно ниоткуда.
Лестрейд, потрясенный, снова выругался. Я постучал по обратной стороне холста,
туго натянутого между передними ножками кофейного столика. Книги и ковер
выгнулись, покрылись морщинами, и иллюзия, прежде почти идеальная, мгновенно
исчезла.
