Не слышал я и Бастера, что было еще более странным. Бастер,
валлийской породы корги, принадлежал семье Деммик, и его визгливый лай
осколками пронизывал голову, а лаял он так часто, как только мог.. Вдобавок у
него был ревнивый характер. Он тут же заливался своим пронзительным лаем, как
только Джордж и Глория начинали обниматься. Когда же они не огрызались друг на
друга, как комики в водевиле, то обычно обнимались. Мне не раз доводилось
засыпать под их хихиканье, сопровождаемое лаем пса, танцующего у их ног, и меня
не раз посещала мысль, трудно ли удавить струной от пианино мускулистую собаку
средних размеров. Прошлой ночью, однако, квартира Деммиков казалась тихой, как
могила. Это выглядело достаточно странным, но не особенно: Деммики не были
образцовой семьей, живущей по точному распорядку.
А вот с Пиорией Смитом все было в норме – веселый, словно
канарейка, он, как всегда, узнал меня по походке, хотя я пришел по крайней мере
на час раньше обычного. На нем была мешковатая рубаха с короткими рукавами и
надписью «Калтекс» на груди. Длинная рубашка доходила ему до бедер, закрывая
вельветовые шорты, которые обнажали покрытые струпьями колени. Его белая
трость, которую он так ненавидел, стояла прислоненной к карточному столику, на
котором лежали газеты.
– Привет, мистер Амни! Как жизнь?
Темные очки Пиории сверкали в утренних лучах солнца, и,
когда он повернулся на звук моих шагов с экземпляром «Лос-Анджелес тайме» в
протянутой в мою сторону руке, мне вдруг показалось, что кто-то просверлил в
его Лице две большие черные дыры.
Я вздрогнул при этой Мысли, подумав, что, может быть, пришло
время отказаться от стаканчика виски, который я выпивал перед сном. А может
быть, наоборот, вдвое увеличить дозу.
Как это нередко случалось последнее время, на первой
странице «Тайме» был портрет Гитлера. На этот раз речь шла об Австрии. Я
подумал, и не в первый раз, как удачно вписалось бы это бледное лицо с влажной
прядью волос, падающей на лоб, в ряд портретов тех, кого разыскивает полиция,
на бюллетене в почтовом отделении.
– Жизнь великолепна, Пиория, – заверил я его. – Говоря по
правде, она так же прекрасна, как свежая краска на стене дома.
Я бросил десятицентовую монету в коробку из-под сигар
«Корона», лежащую на стопке газет Пиории. «Тайме» стоит вообще-то три цента, да
и эта цена слишком велика для нее, но я с незапамятных времен платил Пиории
десять центов за номер. Он славный парень и неплохо учится в школе, получает
там приличные отметки. Я счел своим долгом проверить это в прошлом году, после
того как он помог мне в деле Уэлд. Если бы Пиория в тот раз не появился на
борту яхты Харриса Браннера, которую он использовал в качестве жилья, я все еще
пытался бы плыть с ногами, зацементированными в бочке из-под керосина, где-то
около Малибу. Так что сказать, что я считаю себя его должником, – значит
сказать слишком мало.
Во время этого расследования (Пиории Смита, а не Харриса
Браннера и Мейвис Уэлд) мне даже удалось выяснить настоящее имя парня, хотя
вынудить называть его так меня нельзя даже силой. Отец Пиории погиб, выпрыгнув
во время перерыва на кофе с девятого этажа конторы, где тогда служил, в Черную
пятницу. Его мать едва зарабатывает на жизнь в этой глупой китайской прачечной
на Ла-Пунта, а сам он – слепой. При всем этом следует ли миру знать, что
родители решили назвать его Франсисом, когда мальчик был еще слишком молод и не
мог сопротивляться? Защите больше нечего добавить.
Если случилось что-то сенсационное предыдущей ночью, можете
быть уверены, что почти всегда найдете сообщение об этом на первой странице
«Тайме», слева у сгиба. Я перевернул газету и увидел, что дирижер
джаз-оркестра, кубинского происхождения, умер в лос-анжелесской больнице от
сердечного приступа через час после того, как его прихватило во время танца со
своей певицей в клубе «Карусель» в Бербанке. Я сочувствовал вдове маэстро, но
это не касалось самого дирижера. Я придерживался точки зрения, что люди,
отправляющиеся на танцы в Бербанк, заслуживают того, что с ними там происходит.
Далее я открыл спортивный раздел, чтобы проверить, как
сыграл «Бруклин» в своем двухдневном матче против «Карде».
– Ну а как дела у тебя, Пиория? В твоем замке все в порядке?
Рвы и башни отремонтированы?
– Да, конечно, мистер Амни! Еще как!
Что-то в его голосе привлекло мое внимание, и я опустил
газету, чтобы взглянуть на него повнимательней. И тут я увидел, что следовало
увидеть опытному детективу вроде меня с первого мгновения: мальчик так и сиял
от счастья.
– Ты выглядишь, словно кто-то только что подарил тебе шесть
билетов на первую игру мирового чемпионата по бейсболу, – сказал я. – Что
случилось, Пиория?
– Моя мама выиграла в лотерее, что разыгрывалась в Тихуане!
– воскликнул он. – Сорок тысяч баксов! Теперь мы богатые, приятель! Богатые!
Я усмехнулся – он все равно не мог видеть мою усмешку – и
взъерошил ему волосы. Это испортило ему прическу, но какое это имеет значение?
– Эй, не так быстро, Пиория! Сколько тебе лет?
– В мае исполнится двенадцать. Вы ведь знаете, мистер Амни.
Помните, вы же еще подарили мне рубашку на день рождения?
Но почему вы об этом…
– Двенадцать лет – вполне достаточно, чтобы помнить, что
иногда люди выдают желаемое за действительность. Вот что я хотел тебе сказать.
– Если вы про мои мечты, то совершенно правы – я часто
мечтаю разбогатеть. – Пиория пригладил свой вихор. – Но тут я ничуть не
фантазирую, мистер Амни. Это все случилось на самом деле! Мой дядя Фред поехал
туда и вчера вечером привез наличные. Он погрузил их в седельные мешки своего
«винни»! Я нюхал эти деньги! Черт побери, я разбросал их по маминой кровати и
катался по ним! Самое приятное, что может быть на свете, – кататься по сорока
тысячам баксов!
– Двенадцать лет – достаточный возраст, чтобы понимать
разницу между воздушными замками и действительностью, но этого слишком мало для
таких разговоров, – сказал я. Мне нравилось, как звучит мой собственный голос.
Легион благопристойности, без сомнения, одобрил бы мое поведение на две тысячи
процентов, – но мой язык двигался автоматически, и я вряд ли сознавал, что
говорю. Я был слишком занят, пытаясь заставить свой мозг разобраться в том, что
парень только что сказал мне. В одном я был абсолютно уверен: он ошибся. Он не
мог не ошибиться, потому что если бы сказанное им было правдой, то Пиория не
стоял бы здесь, продавая газеты, сейчас, когда я шел в свою контору в Фулуайлдер-билдинг.
Этого просто не могло быть.
Я обнаружил, что мои мысли возвращаются к Деммикам, которые
впервые за всю историю не заводили перед сном на полную мощность одну из своих
джазовых пластинок, и к псу Бастеру, тоже впервые в истории не приветствовавшему
оглушительным лаем щелчок ключа, который поворачивал в.
