Олеся вспомнила о лейтенанте, пытавшемся ее изнасиловать, и поежилась.
— И сколько тебе надо на квартиру? — спросила она.
— Ну, знаешь, я ведь не в Валомее хочу покупать. В Шлимовске. А там дороже. Однокомнатная стоит десять тысяч зеленью. В панельном доме. Ладно, мне хотя бы в панельном. Я уже накопила почти все! — Лола явно не испытывала трудностей в общении с незнакомыми людьми. Ее рот не закрывался. — Они у меня в шлимовском банке лежат. Солидное заведение, надежное, и проценты ничего так. Ну, не очень большие, конечно. Но к концу августа, я думаю, уже буду жить в Шлимовске. Что Валомей, город маленький! А Шлимовск — это да. Столичные звезды постоянно. Я ездила на концерты Леонтьева и Аллегровой. Разорилась! Билеты дорогие, конечно, но хочется разрядиться. А еще — опера, балет и органный зал.
— «Балет! Органный зал»! — изумилась Олеся. — Тебе нравится?
— А что? — обиделась Лола. — Я, может, от балета умираю. Там все такие неземные, чистенькие, белые. Возвышенные. Мне нравится. А в органном зале я слушала такое чудо. Иоганн Бах. Токката, пассакалья и фуга.
Лора явно преуменьшила свои финансовые возможности: мотаться на концерты за четыреста кэмэ — это стоит недешево!
— Фуга, — повторила Олеся. — Да, Бах — это гений контрапункта…
В Лондонской академии искусств она почерпнула много сведений о творчестве полифонического гиганта Баха и могла поделиться ими с Лолой, но после чая у нее закрывались глаза.
— О, да тебя совсем развезло! — воскликнула Лола. — Ложись на диван, вон подушка. А я буду собираться.
— Куда? — удивилась Олеся. — Уже вечер!
— Именно, вечер! На работу.
— А-а… — поняла Олеся и сонно уткнулась в подушку. — Ясно.
Она закрыла глаза и тут же провалилась в черную космическую бездну.
…Пробуждение было не особенно приятным. Ночь пролетела мгновенно. Болела голова, и в ней торчал неудобный штырь — мысль, что она все еще не дома. А дома страдают, переживают, разыскивают ее родные, любимые люди.
Олеся спрыгнула с дивана, сдернула с распахнутой форточки свои вещи и быстро переоделась. Дверь в комнату была закрыта на щеколду, Олеся осторожно потянула ригель.
Из кухни доносились приглушенные женские голоса, и один, несомненно, принадлежал Лоле. Подслушивать и шпионить не входило в арсенал действ, которыми Олеся владела виртуозно, но она замерла у кухонного косяка и притаилась, так как поняла, что речь идет о ее персоне.
— …У нее как раз трудности, — говорила Лола, — вы ей лапши-то понавесьте, она на все согласится. Дурочка ведь, молодая.
— Сколько ей?
— Ой, да я что-то и забыла спросить. Лет шестнадцать, я думаю. Видно, что молодая и глупая. Да вы бы посмотрели, она на диване дрыхнет как убитая, я ей в чаек немного накапала, чтобы она ночью никуда не свалила.
— Я уже посмотрела, пока ты в ванной была.
— Да? Ну и как? Хорошую я девку подобрала?
— Хорошую.
— Мужики таких любят, я знаю. Юных, кротких и невинных, — убежденно произнесла Лола.
— Думаешь, ее никто не будет искать?
— Да беспризорница, даже губной помады с собой нет. А будет сопротивляться, посадите на иглу, и все дела.
— Шустрая ты какая, на иглу. На игле-то от нее мало пользы будет…
— Ну, пойду ее растолкаю, сколько можно спать! — Лола поднялась из-за кухонного стола.
Олеся вжалась в стену, едва живая от страха.
Глава 22
Из открытого окна тянуло утренней прохладой, солнечный луч золотил рисунок на обоях. Ника лежала в кровати, злостно затягивалась сигаретой, щурилась на солнце и не спешила вставать. Курить в постели, утром, да и вообще курить — было дикостью, гадкой привычкой, извлекаемой ею на свет в минуты сильного недовольства собой и всем миром. Обычно Ника не притрагивалась к сигаретам, но сейчас раздавила в пустой пудренице второй окурок.
Девяносто пять процентов телезрителей не узнали бы в этот ранний час свою любимицу. Да и сама Ника с какого-то момента (наверное, лет с тридцати пяти) начала с трудом узнавать себя по утрам в зеркале. Ресницы и губы отсутствовали, темные круги под глазами взывали к милости тонального крема, многочисленные морщинки, несмотря на совокупные усилия громко рекламируемых кремов «Пленитюд» и «Синержи», имели место быть.
Но сейчас плохое настроение Ники не было детерминировано ее обычными утренними вздохами по поводу быстро увядающей красоты. Воспоминания о вчерашней передаче заставляли ее нервно мять в пальцах сигарету и психовать.
Предполагалось, что на «круглом столе» с участниками очередных городских выборов она выступит этаким неотразимым дирижером, умело направляя мелодию дебатов по заготовленной нотной канве. Ничего подобного! Ей не только не дали помахать дирижерской палочкой. Ника даже не открыла партитуру! В течение всего часа она только ошеломленно глохла от какофонии, устроенной секстетом претендентов. Сиплым контрабасом подвывал Елесенко, Суворин рассерженно ухал литаврами, полковник Кукишев дико дудел в свою валторну. Нике и слова не дали вставить, она что-то пару раз невразумительно пропищала, как неопытная девочка-стажерка, и была сметена на обочину дискуссии темпераментными участниками. Ее не слушали, обрывали на полуслове — соперникам было о чем поговорить в кадре и без Никиных ремарок. Даже Он, ее тайный возлюбленный, умудрился пару раз наступить ей на горло кирзовым сапогом, отмахнувшись в пылу дебатов от Ники, как от назойливой мухи. Такого профессионального унижения она еще никогда не испытывала. Ника вылетела из студии с красными от позора щеками. (Вечером, дома, просмотрев на видео взятую у оператора кассету, Ника ужаснулась своей пурпурности. Единственное утешение — раскрасневшиеся щеки в сочетании с изумлением, растерянными глазами, взгляд которых беспомощно метался от одного участника к другому, сделали ее лет на десять моложе.) Переругавшиеся кандидаты расходились молча, исчерпав весь запас эмоций, обидных эпитетов и взаимных обвинений. Они все, правда, потом по очереди подошли к обиженной тележурналистке, чтобы извиниться за свое бессовестное поведение, но Нике от этого не полегчало. Передача шла не в записи, а в прямом эфире, и устроенная мужиками свалка уже стала достоянием зрителей.
Мысль о том, как воспримет вчерашний бардак руководство телекомпании, противно буравила сердце.
К недовольству своих начальников Ника не привыкла, она была любимицей, никогда не лезла на фикус, никогда ни с кем не ссорилась. Но сегодня, очевидно, ей хорошенько достанется.
«Ладно, — подумала Ника. — Не умру. Может быть, все сойдет на тормозах. Но надо вооружиться».
Ника бросила недокуренную сигарету и легко выскочила из кровати. Десять минут на велотренажере и холодный душ прибавили оптимизма. Ромашковый настой в виде кусочков льда превратил ее на некоторый отрезок времени в принцессу. А на трельяже в огромной ванной Нику дожидалась армада косметических средств, призванных придать внешности неотразимость. Выбирая тон помады и подводки, она привычно думала о своем любимом — она всегда думала о нем, когда смотрела в зеркало. «Годы, годы, годы. Сколько лет мне еще удастся сохранить относительную свежесть? А у него жена и ребенок, и о разводе не может быть и речи. Что остается? Редкие встречи украдкой и постоянный страх разоблачения. Редкие встречи, быстрые часы, проведенные в его обществе, — это коллекция драгоценностей, которую я бережно храню. Как хочется постоянно быть с ним!»
