Все события, происходящие в романе, вымышлены, любое
сходство с реально существующими людьми случайно.
Часть первая. Никита
Сентябрь 200… года
«А ведь она похожа на Ингу, — тупо подумал
Никита. — Странно, что я заметил это только сейчас…»
Чертовски похожа. Надо же, дерьмо какое!
Похожа определенно. До смуглой, убитой временем родинки на
предплечье. До хрипатого том-вейтсовского «Blue Valentine» — Инга с ума сходила
от этой вещи. Есть от чего, по зрелому размышлению. Особенно когда пальцы гитариста
рассеянно задевают гриф в проигрышах. Проигрыши похожи на ущелья, в которых так
легко разбиться. Проигрыши похожи на ущелья, а Она — на Ингу.
Похожа, похожа, похожа…
Она похожа на Ингу, которую Никита не знает. И никогда не
знал. Никита появился потом, и с ним Инга прожила другую жизнь. Восемь лет —
тоже жизнь, кусок жизни, осколок, огрызок, съежившаяся змеиная шкурка. Ничего
от этой жизни не осталось, ровным счетом ничего. И только гибель
Никиты-младшего — как жирная точка в конце. Никите так и не удалось перевести
ее в робкое многоточие, даже почти эфемерного «Forse che si, forse che no» не
получилось.
«Forse che si, forse che no».
«Возможно — да, возможно — нет». Дурацкое выражение, восемь
лет назад привезенное ими из свадебного путешествия, из итальянской Мантуи, где
они зачали Никиту-младшего. Никите хотелось думать, что в Мантуе, хотя сразу же
после Италии, в коротком, дышащем в затылок промежутке, были Испания и
Португалия, но… «Возможно — да, возможно — нет» — дурацкое выражение,
украшающее эмблемы княжеского дома Гонзаго. Никиты-младшего больше нет, а
лабиринты остались. Они до сих пор скитаются в этих лабиринтах — Инга и Никита
— до сих пор.
Боясь наткнуться друг на друга.
И все равно натыкаются.
Еще чаще они натыкаются на вещи Никиты-младшего, на его
игрушки — целое стадо гоночных машинок со счастливым номером Шумахера,
кирпичики «Лего», роботов-трансформеров, безвольную мягкую фауну, набитую
синтепоном… Автоматы, пистолеты, недоукомплектованные подразделения солдатиков,
паззлы, книжки…
Инга до сих пор читает эти книжки — вслух, в гулкой пустой
детской, — и тогда Никите начинает казаться, что она помешалась. «Возможно
— да, возможно — нет», говорит в таких случаях Инга. Это те немногие слова,
которые она все еще говорит ему.
А Она и вправду похожа на Ингу.
Должно быть, Инга такой и была — до встречи с Никитой.
Длинноволосая ухоженная блондинка двадцати трех лет, никаких мыслей о родах,
после которых так разносит бедра. Аккуратно вырезанные ноздри, аккуратно
вырезанные губы, надменная тень капитолийской волчицы в глазах —
сестры-близнецы, да и только! Вот только Инга выскочила замуж за первого же
встреченного брюнетистого симпатягу без роду-племени, наплевав на другого,
совсем не такого симпатичного лошка-мужа… А Она, не будь дурой, взнуздала самого
перспективного жеребца в бизнес-табуне — пусть немолодого, но под завязку
упакованного. Его, Никиты, нынешнего хозяина.
Вдовца.
Теперь уже — вдовца.
Но он об этом еще не знает. И никто не знает. Никто, кроме
Никиты.
Надо же, дерьмо какое! Хозяйская жена в хозяйской ванной — с
аккуратной дыркой во лбу. И он, Никита, на пороге. Его не должно быть здесь, в
этой ванной, отделанной под мрамор и такой стерильной, что даже кокетливое биде
кажется выпаренным в автоклаве. Его не должно быть здесь, — и он здесь.
Дерьмо, дерьмо, дерьмо!…
Все так же не отрывая взгляда от розовой от крови воды, в
которой парило Ее тело, Никита сбросил кроссовки и на цыпочках двинулся к
джакузи. Носки сразу же промокли — от почти незаметных крошечных лужиц на
мраморном патрицианском полу.
Вода была еще теплой. Парное молоко, сказала бы Инга. Но она
давно не говорит об этом. Табу. У них много слов-табу: парное молоко, вода,
озеро, кувшинки, песок, дети, мальчик, август, воскресенье, мой малыш,
смеяться, крошка Вилли-Винки потерял ботинки, я люблю тебя… Никто больше не
говорит Никите: «Я люблю тебя». Ему говорят: «Ты — убийца собственного сына».
Ему говорят об этом, даже когда молчат.
Ему говорят об этом, даже не произнося имени вслух: ведь его
собственное проклятое имя — это благословенное имя Никиты-младшего. Имя — табу.
Больше года Инга не произносила его имени вслух — с того самого августовского
воскресенья, когда их сына не стало.
Вода, которая убила Никиту-младшего, тоже напоминала парное
молоко. Но Никита этого не помнит: только холод. Прозрачный холод, застывшая
мелкая рябь озерного песка и тельце шестилетнего сына, над которым сомкнулся
тяжелый штиль. Никита нашел Никиту-младшего не сразу, он даже не сразу
сообразил, что произошло. Еще совсем недавно голова сына горделиво возвышалась
над поверхностью: смотри, пап, как я умею плавать, это ведь ты меня научил!…
Все, все было бы сейчас по-другому, если бы Никите не пришла в голову адская
мысль выскочить на берег за маской и трубкой. Вернее, она пришла в голову
Никите-младшему: «Ты обещал научить меня плавать с трубкой, пап, а еще —
акваланг, а правда, что с аквалангом можно увидеть рыбок у самого дна?..» Все,
все было бы сейчас по-другому, и Никита-младший уже ходил бы в школу, и на
каникулы они обязательно поехали бы куда-нибудь все вместе, — скорее
всего, в Мантую, Инге всегда нравилась Италия.
«Forse che si, forse che no».
No, no, no…
Нет. А «да» — уже никогда не будет.
Никита выскочил на берег, чтобы взять маску, перетряхнул
джинсы, зачем-то вытащил часы — было без двадцати четыре: лучшее время для
ленивого позднего лета, с ленивым солнцем и робкой, уже осенней паутиной на
траве. Какой-то добродушный толстяк попросил у него закурить, и еще несколько
минут ушло на поиски сигарет и необязательный разговор. Несколько минут, в
которые можно было спасти Никиту-младшего… И в эти несколько минут сын не
кричал, не звал на помощь — очевидно, он просто побоялся выглядеть в глазах
отца слабаком. «Не будь слабаком!» — это был их девиз. Ничуть не хуже девиза
княжеского дома Гонзаго. «Не будь слабаком!» — очень по-мужски. А толстяк,
попросивший у Никиты сигарету, смахивал на бабу: застенчивый, плохо
обозначенный подбородок, покатые плечи, грудь, нависающая на живот… Он-то и
забеспокоился первым, очень по-женски: «Ваш сынишка — просто молодчина, так уверенно
держится на воде… Это ведь ваш сын? Я наблюдал за вами… Правда, сейчас его не
вижу»… Но даже и эта, вскользь оброненная фраза, не заставила Никиту
забеспокоиться. Позднее лето, ленивое солнце, ленивая медовая вода — какое уж
тут беспокойство! Только когда он обернулся и не увидел упрямого шелковистого
затылка Никиты-младшего — только тогда его кольнуло в сердце. Кажется, он
крикнул «Никитка!» и бросился в воду. Толстяк последовал за ним — Никита
услышал только, как охнуло озеро за его спиной: должно быть, именно так
резвятся киты на мелководье… Почему он подумал тогда об этом, почему?! Не о
Никите-младшем, а о китах и мелководье…
