— Держите.
Мужчина сунул капсулы под язык, вжался затылком в подножку
джипа и затих. На вид ему было около пятидесяти, но в подобном «около
пятидесяти» можно просуществовать не один десяток лет. Законсервированная
мужественность, больше уместная на обложке журнала «Карьера», — даже в
столь беспомощном состоянии мужчина выглядел монументально. В этом человеке
смешались приглушенные запахи дорогого виски и дорогого парфюма; голодная
юность и сытая зрелость, заграничные командировки и отечественные сауны, волчья
хватка и почти лебединая интеллектуальная расслабленность. Если он когда-нибудь
и заказывал конкурентов (без этого такую внушительную зеленоглазую сумму на
карманные утехи не наскребешь!), то исключительно под Брамса, руководствуясь
откровениями Ницше, Хайдеггера и прочих экстремистов в толстых академических
переплетах. В этом седоватом хозяине жизни было все то, чего по определению не
могло быть в голодранце Никите: мощные паучьи челюсти, жесткий рот, аскетичные
впалые щеки, к которым навечно приклеился загар Коста-Браво; тяжелые надбровные
дуги и лоб мыслителя. Именно мыслителя, а не какого-нибудь
ловчилы-интеллектуала типа Билли Гейтса.
— Ну как? — поинтересовался Никита, почти
раздавленный таким ярким воплощением благосклонности фортуны. — Полегче?
— Полегче… — в прояснившемся и вновь обретшем опору
голосе проскользнули нотки стыда за собственную слабость. Голос тоже был под
стать паучьим челюстям — бестрепетный и обволакивающий одновременно.
— Ваша машина? — Никита кивнул подбородком в
сторону «Лэндровера».
— Моя…
— Вы в состоянии управлять?
— В состоянии…
Это была очевидная, но вполне простительная для такого
сильного человека ложь. Ему действительно стало полегче, но он все еще не мог
управлять даже собственным телом.
— Давайте-ка я вас отвезу, — предложил свои услуги
Никита. — Вы где живете?
— Васильевский…
Ого! Соседи!… Никита тоже жил на Васильевском, в мрачноватом
доме на Пятнадцатой линии, недалеко от Малого проспекта. Но вряд ли
Васильевский Никиты Чинякова походил на Васильевский феерического владельца
«Лэндровера». Тот, скорее всего, окопался на демаркационной Третьей, в недавно
отреставрированном заповеднике новых русских. С подземными гаражами, закрытыми
итальянскими двориками, кондиционерами, встроенными в окна, и видеокамерами
наблюдения по периметру.
— Вот только тачка у меня не фонтан, — совершенно
неожиданно для себя прогнусавил Никита. — С вашей не сравнить…
— Кой черт!…
Действительно, кой черт! Для такого забронзовевшего в
собственном величии деятеля все — «кой черт». Даже его собственный крутой
«Лэндровер». Наверняка он меняет эти «лэндроверы», как перчатки.
— Можете встать? Или вам помочь?
— Не нужно. Я сам…
У Никиты вдруг перехватило горло. «Я сам» — было излюбленным
выражением Никиты-младшего. С тех самых пор, как он научился завязывать шнурки
на ботинках и несложные слова в несложных предложениях. Ничего общего между
маленьким мальчиком и стареющим мужиком не было, кроме этого лобастого «Я сам»,
но… Никита вдруг подумал, что вырасти Никита-младший, он вполне бы мог походить
на этого умницу-самца с самоуверенными бесстрашными яйцами. Не на него самого и
даже не на Ингу — а вот на этого самца… Случайное сходство, «Рюи блаз» — совсем
как в забытом, нежнейшем черно-белом кино с Жаном Марэ в главной роли… Жан Марэ
был кумиром Никитиного добропорядочного старопетербургского детства. И Никита
впервые посмотрел на случайного знакомого с симпатией.
— Тогда я жду вас в машине. Вон моя «девятка»…
— Хорошо. Дайте мне еще две минуты.
В голосе мужчины появились повелительные нотки: никаких
возражений, слушай и повинуйся, приказы не обсуждаются, а выполняются. И Никита
поплелся к «жигуленку» — выполнять приказ. И все эти долгие две минуты ожидания
наблюдал не за мужчиной, а за секундной стрелкой часов на приборной панели.
Уложится или нет, уложится или нет?
Он уложился.
Это была разъедающая кровь профессиональная пунктуальность
делового человека. Такой и на свои собственные похороны явится с временным
люфтом в десять секунд.
Тяжело рухнув на пассажирское сиденье, мужчина смежил веки и
сказал:
— Пятнадцатая линия и угол Среднего. Остановитесь возле
магазина «Оптика»…
Никита даже присвистнул от удивления. А они, оказывается, не
просто соседи, а почти родственники! Но вряд ли его нынешний пассажир жил в
сером коммунальном клоповнике с вывеской «Оптика» на первом этаже…
— Ориентируетесь на Васильевском?
— Да как сказать, — Никита пожал плечами. —
Всю жизнь там прожил.
И даже ходил в детсад рядом с клоповником. Теперь от детсада
остались одни воспоминания — из ничем не примечательной двухэтажной коробки
меньше чем за полтора года состряпали уютный особнячок на четыре квартиры…
Особнячок до последнего времени заселен не был, очевидно, не все работы по
отделке были завершены, но…
Уж не там ли собирается свить аристократическое гнездо этот
деловар?…
— Отлично. Тогда поехали…
…Догадка Никиты подтвердилась ровно через пятнадцать минут,
когда «девятка» затормозила у освещенного строительными прожекторами особняка.
Так и есть, работы еще не закончены. А он уже примеряется к новой сфере
обитания — справный хозяин, ничего не скажешь.
— Сколько я вам должен? — спросил мужик.
— Нисколько, — ответил Никита.
— Так не бывает.
— Бывает. Я рад, что смог вам помочь.
Это была не вся правда. Большая ее часть, но не вся. Все
дело заключалось в том, что Никите понравился этот железобетонный тип, эта
ходячая энциклопедия жизненного успеха. Понравился до детского щенячьего
восторга, до подросткового полуобморочного поклонения. Помочь такому человеку,
подставить плечо в трудную минуту — из разряда фантазий перед сном. И вот,
пожалуйста, — свершилось! Никита поймал себя на мысли, что ни разу за
последние пятнадцать минут не вспомнил ни об Инге, ни о Никите-младшем, а ведь
он думал о них постоянно. Думать о них было тяжелой изнурительной работой,
сизифовым трудом, безнадежным и бесконечным, — и вдруг такая передышка!
Целых пятнадцать минут блаженной пустоты — впору самому приплатить за это!
— Выпить хочешь? — неожиданно спросил мужик.
— Хочу, — вполне ожидаемо ответил Никита.
— Идем.
* * *
…Как потом оказалось, это было приглашением в ближний круг
Оки Kopaбeльникoffa. В самый ближний. Ближе не бывает. Вот только тогда, в
январскую ночь, сидя на кухне у пивного барона, Никита Чиняков даже не
подозревал об этом. Квартира Корабельникоffа — вернее, набросок, скелет
квартиры — состояла из пяти пустых комнат, двух санузлов и кухни, в которой,
при желании, можно было проводить товарищеские встречи по конному поло. На
кухне, как и в комнатах, не было ничего, кроме бытовой техники гигантский
холодильник, плита, микроволновка, стол, широкое кожаное кресло и одинокая
табуретка. У стены стояло несколько картонных коробок с затейливым лейблом и
непритязательной надписью «Корабельникоff Classic». Коробки оставили Никиту
равнодушным. Да и заметил он их чуть позже, поначалу сосредоточив все внимание
на хозяине квартиры. Даже в предательском свете нескольких стоваттных лампочек
ничего не изменилось его новый знакомый так и не выскочил из благородной
категории «около пятидесяти». В этом возрасте играют во взрослые игры, делают
взрослые ставки и вершат судьбы мира — именно в этом, а не в куцем Никитином
возрасте Христа. Ничего не изменилось, вот только загар показался Никите чуть
темнее, рот — чуть жестче, а лоб — выше. Хотя куда уж выше!… Лоб скобкой
обхватывали битые глубокой проседью густые черные волосы: очевидно, хозяин
начал седеть еще в юности, так что никаких сожалений по этому поводу быть не
должно. Да и ни по каким другим — тоже. Жизнь состоялась! Что бы там ни
нашептывали две печальные складки у крыльев носа. А нашептывали они о потерях…
Кой черт — потерях, к пятидесяти у каждого за спиной целая вереница потерь,
философски рассуждая — всего лишь цена за возможность жить дальше. Когда-нибудь
и ты сам станешь ценой, платой для других людей, — необязательные мысли об
этом можно разгребать лопатой. Но ворочать черенок Никите не хотелось, ему
хотелось выпить, может быть, даже напиться. С совершенно незнакомым ему и таким
притягательным человеком.
