Притягательный человек знакомиться не торопился. Он не
спросил, как зовут Никиту, да и сам не представился.
— Водку будешь? — отрывисто спросил он.
— Буду…
Если бы Никите предложили денатурат, он бы все равно
согласился. «Я думаю, это начало большой дружбы», — осторожно пульсировала
в Никитиных висках последняя фраза из нежнейшей черно-белой «Касабланки». Все
любимые фильмы Никиты были нежнейшими и черно-белыми… Его теперешний мир тоже
был черно-белым, но никакой нежности в нем не было. Только отчаяние и боль.
Теплая, как парное молоко, водка оказалась недорогой, но качественной, палка
колбасы была искромсана кое-как, хлеб нарезан толстыми ломтями, огурцы
выуживались прямо из банки — лучше не придумаешь! После первых стопок огромная
кухня сузилась до размеров заплеванного купе поезда дальнего следования. И
Никита сломался. Почти не сбиваясь и совсем не путаясь, он рассказал случайному
человеку всю свою жизнь, и жизнь Инги, и жизнь Никиты-младшего. А потом — и всю
свою смерть, и смерть Инги, и смерть Никиты-младшего. Незнакомец слушал
сосредоточенно и молча и ни разу не перебил. И только вытаскивал из бездонного
холодильника все новые и новые емкости с водкой.
В конце концов, случилось то, что и должно было случиться:
Никита напился в хлам. Он не помнил, как отключился. Пришел в себя на диване в
гостиной, заботливо укрытый пледом. В широких окнах маячил сумрачный январский
день, а прямо на полу, возле аккуратно составленных ботинок, валялась визитка.
Преодолевая сухость во рту и ломоту в затылке, Никита нагнулся, подхватил ее и
принялся изучать.
Плотный ламинированный кусок картона содержал не так уж
много полезной информации, что-то подобное Никита предполагал с самого начала.
Но неизвестный, случайно открытый им материк приобрел реальные очертания и
получил имя. Странное имя — Ока.
"ОКА КОРАБЕЛЬНИКОFF, — значилось в визитке, —
ПИВОВАРЕННАЯ КОМПАНИЯ «КОРАБЕЛЬНИКОFF».
Разноцветные этикетки Корабельникоffского пива заплясали в
глазах — самое время опохмелиться! Но, прежде чем высунуться из-под пледа и
спустить ноги на пол, Никита перевернул визитку.
«НАБЕРЕЖНАЯ ОБВОДНОГО КАНАЛА, 114. СЕГОДНЯ, 17.00».
Это было похоже на очередное распоряжение. Или… Может быть…
«Я думаю, это начало большой дружбы»?… «Forse che si, forse che no». Кровь
снова тихо заворочалась в Никитиных висках. Опохмелиться! И побыстрее!
Чувствуя себя мальчишкой в пустом родительском доме, Никита
на цыпочках прокрался на кухню и залез в холодильник. Холодильник оказался под
завязку забит водкой, пивом и баночными огурцами, а на краешке стола лежал
ключ. На самом видном месте — не заметить его было невозможно. Следовательно,
ключ предназначался именно ему, Никите. Монументальный Ока не стал будить его
утром, чтобы за шкирку вытряхнуть непроспавшегося молодца за дверь, совсем
напротив. Оставил постороннего человека в своей квартире, начиненной
стереосистемами, плоскими телевизионными ящиками и прочими прелестями общества
потребления. Удивительная беспечность, хотя… Если учесть, что сегодня ночью
Никита отказался от платы за доставку дорогого во всех отношениях тела на
Пятнадцатую линию, а еще раньше не соблазнился целой пачкой долларов… Хотя мог
бы, мог. Уж слишком беспомощным выглядел Корабельникоff у подножия
«Лэндровера», грех было не упасть до банального безнаказанного воровства. Но —
не упал. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что Никите можно доверить все,
что угодно, он и булавки чужой не возьмет. А психологом Ока Корабельникоff был
наверняка — не мог не быть, занимая такой пост. Не глядя махнув бутылку «Корабельникоff
Classic» и сунув ключ в карман джинсов, Никита засобирался. В свою собственную
«сраную жизнь», как называл его нынешнее существование друган Левитас. Дружба
их тянулась еще из покрытых сиреневой дымкой школьных лет; они не расстались
даже тогда, когда Никита поступил на мехмат университета, а Митенька, по
причине врожденной математической тупости, — пополнил ментовские ряды.
Беспривязно кочуя, он в конце концов оказался в убойном отделе, да так и завис
там на должности опера.
Митенька Левитас был единственным человеком, с которым
Никита поддерживал некое подобие отношений. Это было единственной уступкой
безвозвратно ушедшей счастливой жизни; слабостью, замешанной на общем
институтском прошлом, на общих девочках, общих выпивках и общей работе. Отказаться
от Левитаса означало заколотить гроб окончательно. И Левитас всеми правдами и
не правдами просачивался в узкую щель, куда всем остальным вход был заказан.
Друзьям Никиты, друзьям Инги, их общим друзьям. Иезуитская инициатива, как и
все другие иезуитские инициативы, исходила от Инги: в их ледяном аду не должно
быть никого, — никого, кто может согреть словом, дыханием или просто
сочувственным пожатием руки. Противостоять Инге было невозможно, — и все
отступили. Не сразу, но отступили. И только Левитас продолжал долбить клювом в
проклятую крышку их общего с Ингой гроба. Иногда ему даже удавалось вытащить
Никиту в сауну на Крестовском, но чаще они встречались в «Алеше» на Большом
проспекте — за традиционным «полкило» паленого махачкалинского коньяка.
— Бросай ты эту суку, — в очередной раз увещевал
Левитас Никиту.
— Хороший совет, — в очередной раз грустно
улыбался Никита.
Бросить Ингу! Нет, он никогда этого не сделает, никогда!
Бросить Ингу означало бросить на произвол судьбы маленького мертвого мальчика,
сына, — оставить его лежать под открытым небом, пока вороны времени не
выклюют ему глаза. Бросить Ингу было невозможно.
— Ну нет так нет, — в очередной раз соглашался
Левитас. — Тогда по-быстрому допиваем коньячишко и возвращайся в свою
сраную жизнь.
— Куда ж я денусь!…
— Ну, блин… Нет ума — строй дома…
«Нет ума — строй дома» — знаменитая Митенькина присказка.
После нее следовал монолог о смерти, к которой Левитас, как сотрудник убойного,
относился достаточно цинично.
— Не с вами одними такое несчастье случилось, —
впаривал Никите Митенька. — Уж поверь… Я с этим постоянно сталкиваюсь…
Сплошь и рядом, сплошь и рядом.
— Ты не понимаешь… Смерть — только тогда смерть, когда
она касается тебя лично. Все остальное — не в счет…
— Дурак ты, Кит. Ой, дурак…
В этом месте их бесконечной, идущей по кругу беседы Левитас,
как правило, замолкал: перед ним вставала обычная дилемма, — шваркнуть
Никиту по физиономии или молча допить коньяк. И, как правило, Левитас выбирал
последнее: несмотря на оголтелую работу, он был миролюбивым малым.
Миролюбивым и свободным, не отягощенным ни женой, ни детьми,
ни особыми проблемами. Хотя одна проблема у Левитаса все-таки была. Проблема
носила кличку Цефей и отнимала у Митеньки те немногие силы, которые еще
оставались после работы и беспорядочных половых связей. Цефей (или по-домашнему
Цыпа) был гнуснейшим молодым доберманом с отвратительным характером. Цыпа кусал
всех подряд, невзирая на возраст и пол, и так громко выл в одиночестве, что к
Митеньке неоднократно заглядывала милиция — не подпольный ли абортарий содержит
гражданин Левитас, не живодерню ли на дому? Кроме того, Цыпа не признавал
собачьего распорядка и нагло клал кучи посреди коридора в самое неподходящее
для этого время. Обычно оно совпадало с визитом очередной секс-дивы, на которой
Левитас готов был жениться, не выползая из койки. Дива, преследуемая запахом
собачьего дерьма, покидала логово Левитаса в пожарном порядке, после чего
Митенька принимался за показательную порку. Но толку от этой порки не было
никакого.
